Дмитрий Быков - Эвакуатор

— А ты точно не был здесь женат?

— Не помню, — сказал Игорь. — Был, не был, какая разница?

— Большая.

— У вас, землян, вообще много лишнего в памяти. Историю вашу невозможно учить. От нее так же много лишнего остается, как от вашего человека, когда он умер. Ничего не надо хранить. И хоронить не надо. Это же одно слово, а вы сделали два. У нас в языке и одного-то нет на такие глупости.

— Ты и меня забудешь?

— Посмотрим.

Он, кажется, разозлился.

— Слушай… но если у вас все так отлично — почему ты все-таки рос без отца?

Игорь засмеялся.

— Ну когда ты перевоспитаешься? Это что, обязательно — с отцом? Дед, мамин отец, тоже ничего не желал понимать. Ты не думай, у нас случались и конфликты, и все… Мать даже говорила — удивительно, тебе я могу объяснить, а ему нет. Может, придумать ему, как ребенку, что твой отец — военный летчик? Но военные летчики бывают только на земле… Потрясающая глупость. Каждому ребенку ведь понятно. Жить вместе, когда кончилась любовь, — вот как ты жила с мужем, — у нас совершенно не обязательно.

— У нас ничего с мужем не кончалось. У нас и не было ничего. Как только ты меня эвакуировал, я сразу с тобой улетела. Тут мир и рухнул.

— Правильно, — сказал Игорь. — Опять я виноват.

— Дурак. Ты солнце моей жизни.

— А между прочим, ваши искренне считают, что я и есть крайний. Сорвал с места, увез куда-то… На земле бы еще, может, обошлось, а здесь, куда я вас привез, — уже точно не обошлось.

— Да никто тебя не винит, успокойся, пожалуйста.

— Винят, я знаю. Мне вполне хватает того, как эта Сергеевна на меня смотрит.

— Успокойся, она на всех так смотрит, кроме полковника.

— Нет, это вообще интересно! — Он начал заводиться, и Катька была рада, что он хоть отвлекся от воспоминаний. Они шли по узкой улице, перешагивая через поваленные деревья; наверное, когда-то здесь было очень зелено — рябая тень, тополиный запах… — Ты сама говорила, что она тебя терпеть не может, что не одобряла этого брака, ты не достойна ее сокровища… чинила хренов… так? Он, наверное, и дома все чинил, все хранил, ничего не выбрасывал. Такой был ужасно домовитый. Коврики из проволочки, полочки из дерьма…

— Он по дому никогда ничего не делал. Только здесь начал. На Земле это вообще развито, если ты заметил, — тараторила Катька, стараясь отвлечь его от мрачных мыслей и переключить на злопыхательство; она давно знала, что для мужской злости это самый безобидный выход. — Даже анекдот есть — мужик на бабу лезет и не может. Тогда он лупит себя по члену полотенцем и приговаривает: «Чужая, чужая!». Мы, наверное, чувствовали, что эту планету нам навязали, и ничего не хотели на ней делать. А на вашей сразу все стали.

— Кроме тебя.

— Почему? Я делаю. Или ты думаешь, что я была рождена рисовать паршивые картинки в «Офисе»? Я как раз делом занята, я люблю тебя.

— А я что делаю?

— А ты эвакуатор, ты нас разместишь, починишь лейку и улетишь за новой порцией. Я тебя буду безутешно ждать, стану целый день молиться, по ночам гадать… Это, кстати, очень точно: русский человек днем молится, а ночью гадает, что совершенно несовместимо с молитвой. Более того, это богопротивно. Но знаешь, ночью… особенно холодной… такие мысли лезут! Ужасная уязвимость. В таком разобранном состоянии нельзя молиться, стыдно. Только гадать. А может, ночью кажется, что Бог никогда не поможет, даже не услышит, а гадание хоть правду скажет…

— Никуда я от тебя не улечу, — сказал он.

— Ну хочешь, вместе полетели?

— Не-а, — Игорь остановился и взял ее за плечи. — Знаешь, почему?

— Почему?

— Не догадываешься?

— Потому что влюбленных эвакуаторов не бывает?

— Нет, это бы полбеды. Потому, что эвакуировать больше некуда.

Катька покраснела.

— Игорь! Ну что ты, действительно… Ты в самом деле думаешь, что ничего нельзя восстановить?

— Восстановить можно. Но это будет уже не наша планета.

— Господи, да какая разница! Ты же забираешь только оттуда, где жить нельзя.

— Здесь тоже скоро станет нельзя.

— Да? Из-за двадцати землян?

— Это сейчас двадцати. У вас это быстро.

— Да что они такого сделают? — Катька обиделась и даже топнула ногой, и тут же из трещины в асфальте хлестанула длинная нежно-зеленая плеть. — Тьфу, черт… как растет, да?

— Вот и у вас так же. Вы очень быстро распространяете себя на всем пространстве. Когда тут была нормальная среда, и люди делались нормальные. А сами по себе они тут такого наземлят… с полочками из дерьма…

— Слушай, в конце концов! Я обижусь! Мы — ваши ссыльные, у нас там черт-те какие условия… мы создали грандиозную культуру… у вас близко не было ничего подобного!

— У нас отношения были человеческие, это да. А Шыкспира не было, конечно.

— Ничего, будет! Игорь, нечего, серьезно. Хватит. Я сама землянка, между прочим.

— Это тебе не поможет, — сказал он.

— В каком смысле?

— Да в том самом. Выживут они нас с тобой отсюда очень скоро, сама увидишь. Меня — за то, что я их увез, а тебя — за то, что ты все это устроила. Сергеевна, между прочим, убеждена, что и Москва из-за нас взорвалась. Ей небось кажется, что это я все устроил, чтобы вас сюда эвакуировать, как бесплатную рабсилу.

— Слушай, что ты обращаешь внимание на Сергеевну? Она больная на всю голову!

— А полковник, между прочим, все сделает для своей кисы. Киса скажет — давай выгоним Игоря! — полковник не посмотрит, что мы с одной планеты. Он на Земле знаешь сколько торчал? Заземлился по самое не могу. У нас и термин был такой, заземление, — эвакуатора старались пораньше отзывать, чтобы не очень проникся вашими гадостями. Но этот во вкус вошел, ни в какую. Не могу, говорит, покинуть горячую точку! Двадцать с лишним лет землился, два раза только в отпуск слетал. Вообще ракету водить разучился, копулятор сломал при посадке, чуть не угробил всех…

Катька молчала. В том, что он говорил, был резон. Ей совершенно не хотелось видеть остальных, и даже америкосы Пол и Стефани были невыносимы со своими ежевечерними проповедями, чтением вслух и какой-то особенной, почти вызывающей некрасотой: непонятно было, что делают вместе такие некрасивые люди. Они словно предъявляли друг друга Господу — видишь, Господи, с кем приходится иметь дело во имя совместной работы во имя твое! И отношения у них были демонстративные — подчеркнутая взаимная внимательность: идеал семьи, живой пример, каков и должен быть истинный евангелист — чтобы случайные свидетели позавидовали и обратились! Дети у них были милые, но пустые, в глубине души ничуть не привязанные к родителям (сама-то ты хороша, одернула себя Катька). С Тылыком они ладили, а Игоря почему-то недолюбливали: вероятно, уже знали историю разрушения семьи.

Что касается Любови Сергеевны, то она уже никого не стеснялась и за общими трапезами кидала на Катьку такие взгляды, что девушка с менее крепкими нервами давно обратилась бы в горстку праха. В этой антипатии теперь уже не было никакой логики — нашему сыну предпочли другого человека, обидно, но мы ведь с самого начала не желали, чтобы наш сын связывал судьбу с пробивной провинциалкой; все, провинциалка избавила вашего сына от своего общества… но зато втравила его в сомнительное предприятие! Любовь Сергеевна совершенно не брала в расчет того печального факта, что без Игоря наш муж вообще бы скорее всего погиб; ее не останавливало и то, что сама она влюбилась в эвакуатора! Нам можно, а вы не смейте; нормальный дворовый закон. И что самое удивительное — точно так же посматривали на Игоря и чеченка, и ветеринар, и дантист: было в нем что-то слишком инопланетное. Ни Тылык, ни Велехов не вызывали у землян таких чувств. Видимо, это были заземленные эвакуаторы первого типа. А этот был второго, эвакуатор из любви к Родине, — здесь, на руинах Родины, ему именно этого и не прощали.