Роман Сенчин - Изобилие (сборник)

У входа стоит мужичок с кислым лицом, шуршит облезлым пакетом. За столом – немолодой усатый прапорщик заполняет бумаги. На другом стуле курит еще милиционер, сержант.

– Привел второго, – объявил ефрейтор, молоденький, и тут же покинул комнату.

Прапорщик, не глядя на Егорова, протягивает в его сторону руку.

– Паспорт имеете при себе?

Егоров отдает ему паспорт. Сержант тщательно тушит в пепельнице сигарету, встает, направляется к решетке.

Открывает дверцу, зачем-то ударяет по арматуре кривым длинным ключом и приказывает:

– Давай выходи! – Голос у него неприятный, визгливый.

Появляется коренастый мужчина лет сорока пяти. Одет прилично, но на ногах держится плохо, лицо красное. Пьяный.

«Ну и набрался в такую рань!» – про себя усмехнулся Егоров.

Сержант подводит задержанного к столу.

– Руки за голову! – так же визгливо, резко бросает приказ.

Егоров почувствовал, как озноб ледяной струйкой побежал по спине. Чуть было сам не дернулся, поднимая руки.

Пока сержант изымает у пьяного содержимое карманов, прапорщик наскоро объясняет Егорову и другому, с кислым лицом:

– Вы приглашены в качестве понятых по изъятию вещей этого гражданина для временного хранения. Будет составлена опись, и вы поставите свои подписи. Ясно?

Оба понятых поспешно кивают. Конечно, все ясно. И смотрят на стол, где появляются сигареты, зажигалка, бумажник, кучка монет, измятый носовой платок.

Прапорщик перебирает предметы, тщательно изучает бумажник и пишет на листе бумаги, вслух диктуя себе:

– Бумажник кожаный, водительские права на имя Семашина Георгия Михайловича, деньги в размере… гм… ста двадцати рублей восьмидесяти семи копеек. Зажигалка одноразовая синего цвета, сигареты «Ява»…

– Да держи ты руки! – вскрикивает сержант, тормоша пьяного. – Держи, тебе говорят!

– Нет там… ничего, – мямлит тот. – Так нельзя…

– Часы дай сниму.

– Нельзя.

– Щас ведь руку буду ломать!

– У-у, нельзя так…

– Поговори еще у меня.

Сержант снимает часы, кладет на стол.

– Часы черные, штамповка, – тут же записывает прапорщик, бегло оглядев их.

Егоров переминается с ноги на ногу, смотрит на свои часы. Ох, опаздывает… И зачем эти формальности? Понятые какие-то? Кто их будет искать, если у этого возникнут претензии, когда проспится? Да никто наверняка и внимания не обратит на опись, на адреса понятых. И в то же время Егоров словно бы поднимался, рос – почувствовал себя полезным, за что-то ответственным.

Сержант находит на шее у пьяного цепочку, хочет снять и ее.

Но пьяный не дает:

– Нельзя это…

– Да не дергайся! – милиционер готов потерять терпение. – Убери свои руки!

– Крестик не дам! – и задержанный повышает голос. – Нельзя!

– Я те покажу, что нельзя, что можно!

– Ладно, Саш, пускай будет на нем, – останавливает сослуживца прапорщик. – Так и пометим: «Цепочка с крестиком оставлена на шее». Всё?

– Вроде, – как бы даже расстроенно отвечает сержант, для верности похлопывая пьяного по одежде.

Тут появляются трое в бушлатах. Один – с автоматом и висящими на ремне наручниками.

– Кого забирать? – спрашивают бодро; Егорова колют их оценивающие взгляды.

– Погодите, сейчас понятых отпущу, – говорит прапорщик. – Распишитесь вот здесь, напротив галочек.

Мужичок с кислым лицом и Егоров черкают подписи в указанном месте.

– Спасибо, – прапорщик кивает, – вы свободны.

Сунув паспорт в карман, Егоров торопливо выходит из комнаты. За дверью – светлый, людный вестибюль станции «Цветной бульвар». Молоденький милиционер, что пригласил Егорова в понятые, стоит у мраморной стены, поигрывает дубинкой. Увидел Егорова, кивнул, слегка улыбнулся, и Егоров тоже кивнул и улыбнулся.

Предлагал же не брать ту, последнюю. Она и добила. Не запомнил, как дошли до метро, как расстались; быстро запутался в хитрых сплетениях метрополитеновских линий, то и дело засыпал, кое-как, почти в бессознании, переходил из поезда в поезд.

Пить закончили часов в девять, а сейчас метро пустое, в вагонах по два-три человека. Названия станций всё не те, не те… Где же его родной «Цветной бульвар»?

Преодолевая сонливость и одурь, Егоров старается понять, где он находится. Изучает схему метро, слушает объявления из динамика. Наконец понимает, с трудом переходит на другую ветку, дожидается поезда. Ну, теперь уже правильно, он едет домой. Чтоб опять не уснуть – стоит, держась за прохладную трубку поручня.

Хочется холодной водички, хочется в туалет. Ох, как хочется в туалет! Только б дотерпеть. Еще два перегона, а там пять минут ходьбы, и дома. Зря так, зря перепил. Что ж – удачный день: заказали в одной квартире менять разом ванну, унитаз и раковины. Ремонт делать капитальный. Заплатили щедрый аванс. И ребята, само собой, не удержались, взяли водки. Сначала три бутылки на четверых, потом еще две. И надо было завязывать, разбежаться. А вот решили еще одну, на посошок. Эта как раз и добила.

– Станция «Цветной бульвар», – объявил симпатичный женский голос.

Наконец-то! Его родимая!

Створки дверей разлепились, Егоров выскакивает из вагона. Скорее, скорее! К эскалатору. Карабкается вверх, два раза чуть не опрокинулся, потеряв равновесие. Но – добрался. Почувствовал свежий воздух близкой улицы.

И тут Егорова уже поджидают. Наверное, дежурная по эскалатору сообщила снизу. Без лишних объяснений заворачивают к неприметной двери, над которой знакомый бело-синий плафон с надписью.

– Да я… вот здесь вот… ж-живу, – выдавливает Егоров. – Мне… в туалет…

– Шагай давай, – устало подталкивают его концом дубинки.

Егорову вспоминается утро, его роспись в бланке, ощущение значимости, улыбка молодого ефрейтора.

– Я ж… да я – понятой!

Тот, что ведет его, усмехается:

– А я – в курсе? – испанский летчик. Не брыкайся, слушай, шагай живее.

1998 г.

Мы торчим на крыльце клуба, курим. Через открытую дверь слышится какой-то техняк, и там вваливают городские. Нам же катит другой музон.

– Кто там сёдня? – спрашивает подошедший только что Сергулек.

– Ленка, Катька, Маринка, Элька-дачница, – перечисляет не спеша Лёхан (ему, видать, не в лом базарить). – Еще эта, как ее?.. А, хрен с ней. Еще Аленка, Юлька…

– Юльку я забил, – предупреждаю.

Наши телки торчат тут же, на мои слова ржут.

– Забивала!..

– Заткнитесь, твари! – говорю я.

К крыльцу подвалил Миха-дорожник. Он бухой в сиську, в одних трикошках.

– Чё, молодежь, веселимся?

– Вали дальше, урод, – отвечает Редис.

Миха примирительно улыбается:

– Чё ты?..

Михе лет тридцать. Он алкаш-хроник; в прошлом году гусиничный трактор утопил, теперь болтается без работы. Редис его чё-то вообще не может терпеть.