Владимир Маканин - На первом дыхании

Если птичек в счет не брать, то было тихо. Я стоял и просто смотрел на часовенку. А она смотрела на меня.

ВБрянске дядька завел свою обычную песню:

— Кто ты есть? Есть у тебя квартира? Сколько ты получаешь?

Я уже жалел, что приехал. Дядька был из тех, с кем можно говорить только по междугородному телефону за счет вызываемого.

— Запомни! — изрекал он, а я слушал. Потому что он был брат моего отца, притом старший брат. С претензиями на главу рода или клана. Дескать, родичи должны держаться вместе. Друг другу помогать. Писать письма. Устраивать племяшей. И так далее. Я бы в жизни к нему не заехал. Матушка умоляла.

Он изрекал:

— Запомни. Кто не умеет добиваться положения или хотя бы денег на первом своем дыхании, тот уже никогда этому не научится.

Я запомнил.

— Человек, когда он уже на втором дыхании, способен только затыкать прорехи и дыры. И не жизнь у него, а затыкание дыр. Лишь бы не потонуть.

Меня он считал самой паршивой и самой дрянной овцой в столь многочисленном и сильном (все это в будущем!) клане Чагиных.

— Где ты живешь?

Дядька выглядел, как и должен выглядеть всякий солидный человек в очках с золотыми ободочками. И плюс — могучий физически. Курит дорогие сигареты. Носит узкие брюки. Не дурак. Но считает себя совсем уж умницей. Пишет лаконичные поучающие письма родичам. Иногда пишет и в газету.

— Где ты живешь? В Москве? В Киеве? В Ленинграде?.. Ах, в Кукуевске!

Это он иронизировал.

— Даже выговорить неприлично, — улыбался он.

Я сидел с набитым ртом и молчал. Я решил, что хотя бы наемся у него до отвала.

— Ты знаешь, что приходит человеку в голову, когда он слышит название — Кукуевск?

Я кивнул. Я поддакивал. Я совсем не хотел выступать в роли честного парня, презирающего блага и деньги. Мне эта роль уже надоела. Слишком она худосочная и серенькая. Для телевидения. И потому я продуманно набивал рот и только поддакивал. Я хотел спокойно поесть. И ссора возникла случайно — сама собой. Наевшись, я посетил уборную, а когда выходил, по инерции, в духе обычной моей шутовской болтовни спросил, тыча пальцем в рулон туалетной бумаги:

— Дядь, а бумагу из общественного туалета берут на первом дыхании? Или уже на втором?

Глупо, конечно. Тем более что он нигде никогда и ничего не брал.

Он прямо-таки взвыл:

— Меня?.. Меня назвать вором?

В глазах его выступили слезы. Вот уж было неожиданно. Такой сильный человек.

— Вон!.. Я и матери напишу, что я тебя, подлеца, выгнал! — И он меня выгнал.

Без билета мне, разумеется, не удалось уехать в Москву с первым же поездом. И с третьим тоже не удалось. Так что время было. На последние копейки я заказал междугородный с матушкой. Брянск связали с Южным Уралом за какие-то двадцать минут.

— Мама!.. Да, я из Брянска. Уже был у дяди. Все хорошо. Все отлично. Я уже возвращаюсь — я на вокзале.

В разгар нашего родственного воркованья я сказал:

— Мамочка, вот еще что. Дядя пришлет большое письмо на твой адрес. Это письмо мне. Там дядины мысли о том, как жить. У нас с ним был большой и серьезный разговор. Ты это письмо вложи в новый конверт и перешли мне в Кукуевск. Хорошо?

— Хорошо, Олег.

Матушка была счастлива. Оттого, что я хоть раз поладил с дядей. Поговорил с ним по душам.

Она даже вздыхала не так часто. Хотя, конечно, вздохнула:

— Значит, не заедешь? (Раз уж просишь переслать письмо.)

— Не знаю, мама. Посмотрим…

А потом я добавил:

— И не вскрывай письмо, хорошо? Там есть, как бы это тебе сказать… чисто мужские выражения.

— Бога ради, Олег. Если письмо не мне, я и не вскрою.

— Правильно, мама.

Она даже приобиделась:

— Будто ты меня не знаешь.

— Знаю, мамочка, знаю… И целую тебя. Нас прерывают.

Я ее любил. И не хотел огорчать. Главное — это беречь нервы близких тебе людей. Иначе они тебя съедят.

Но нас не прервали — забыли прервать.

— Значит, ты сейчас в Москве? — начала спрашивать матушка все заново.

— Да. В командировке.

— На месяц?

— Да.

— Много работы, Олежек?

— Не очень — как видишь, я сумел урвать денек-другой и смотаться в Брянск к дядьке. Брянск великолепен! А река! Когда идешь по…

— А в Москве ты живешь в гостинице? (Она в третий раз это спрашивала.)

— Конечно.

— А почему же там нет телефона? (Тоже в третий раз.)

— Я же объяснил, мама, — в гостинице идет ремонт.

Она глубоко вздохнула. Заплакала:

— В Кукуевске трудно работать — да, сынок?

— Нормально, мама.

— Олежек, ты не работай слишком много. Не переутомляйся.

— Хорошо, мама.

Она робко спросила, в чем цель моей командировки. Я ответил — целей несколько. Научных. Конкретных. Но, если говорить вообще, командировка расширяет кругозор…

— Ты у меня толковый, Олежка. Я тобой горжусь.

— Ну-ну, мама, — скромно остановил ее я.

— И молодой Василий тобой гордится. (Это мой двоюродный братец.)

— Уже в десятом классе?

— Да. Во всем тебе подражает. И в тот же институт поступать хочет. Узнал, что ты кофе любишь, — тоже теперь увлекается. Кофе не вредно ему?

— Пусть пьет, — во мне вдруг прорезался педагог, — но только в меру, в меру! Все хорошо в меру, мама!

— Он очень часто заходит к нам. Книги твои берет.

— Но он не сдает их в букинистическом?

— Бог с тобой, Олежек! Он скромный мальчик — вылитый ты… Когда в другой раз позвонишь, он хотел бы с тобой поговорить — мальчик мечтает о разговоре…

— Хорошо.

— Ты вечерами будешь звонить или по утрам?

— Не знаю.

— Он так будет рад. Он во всем подражает тебе. Даже в походке. Ты для него идеал… — На слове «идеал» нас прервали.

Яприехал в Москву и первым делом кинулся к Игорю Петрову. Узнать о Гальке — вышла ли она, наконец, из транса и ходит ли уже на работу? Но Игоря не было. В дверях, ожидая, торчала записка. Мне.

«Олег, привет. Галя попала под машину, когда переходила дорогу, — чистая случайность, никто не виноват. Галя в нашей больнице. Предстоит операция. Игорь Петров».

Шумела вода — кто-то наполнял ванну, соблюдая график коммунального жилья. А из комнаты непросыхавшего доносилось прежнее. Будто он и не прекращал петь.

Я примчался в больницу. Туда, понятно, не пускали. Не помню, чтоб меня сразу пустили туда, куда я очень хотел. В дверях стоял громадный медбрат. Руки — как у меня ноги. Спрашивал пропуск. Или допуск.

Плащ я временно возле него и оставил: «забыл» на стуле. Это надежно.

Я присматривался — ходил и ходил вокруг здания больницы. В Москве уже здорово похолодало. Осень — это осень. И потому окна закрыты. Жива, и хорошо, думал я. Главное, что жива. Могло быть хуже. Могло быть просто темное пятно.