Владимир Маканин - На первом дыхании

Поэтому я просто сидел возле нее, и мы болтали. Как в поезде. Коротали время. Потом у нее что-то взорвалось. Какая-то колба, к счастью, не самая творческая. Катя разохалась и выставила меня за дверь. Я пошел спать, все честь честью.

Сутра в роли степного энтузиаста я долбал тот самый вязальный станок. Он сплетал сорок семь нитей — идиотская цифра. Ну десять. Ну двадцать четыре. Ну сорок восемь, наконец. Я сменил ватман. Потом еще один. На свежака я с удовольствием работаю. Громышев, к примеру, знал это и частенько перебрасывал меня с места на место. Ценил. Выжимал лимон по всем правилам.

К обеду за мной стал ходить по пятам юноша. Впрочем, как выяснилось, моих лет. А выглядел совсем как мальчик. Светловолосый ангел с иконы. Стилизованный под Есенина. Типично русская красота. Хотя оказалось, что он, Игорь Петров, коми.

— Чего тебе? — сказал я.

— Хочу, чтобы ты со мной работал.

Оказалось, что у всех есть ученики. А у него, у Игоря Петрова, нет. Он улыбнулся. И еще раз сказал. Он очень хотел иметь ученика:

— Нравится мне, как ты станок разворотил.

— Уж больно ты красивенький.

И я его отшил для начала. А там посмотрим. Друг есть друг. И кто знает — может, мне еще долго вязать авоськи.

Вечером после работы мы опять с ней говорили. Этот вечер был особый. Узелок в памяти. Но сначала мы только говорили — я на порыве уговаривал ее ехать со мной.

В лабораторской комнате мы остались вдвоем на фоне белой стены. И все-таки нам мешали. В соседней лаборатории шло какое-то собрание — люди входили к нам и забирали стулья. Наконец осталось всего два стула — теперь они просто входили, оценивали ситуацию, извинялись и выходили. Им не было конца, один за другим. Затем вошел тип с усами и, глядя куда-то в сторону окон, выдернул из-под меня стул. Я поднял шум. Не отдал. И тогда Галька отдала ему свой.

— Ты надеешься, что я уступлю тебе мой, — сказал я, закипая от злости. — И не подумаю. Будешь стоять за свою доброту.

Стул я ей, конечно, отдал. И, словно только этого ждал, немедленно еще раз появился тип в усах, и этот стул уплыл за первым. Галька уступила, даже не заикнулась.

Мы остались вдвоем и без стульев — поплелись к подоконнику. Темнело. Этакая жалостливая минута. Два птенчика.

Галька ехать отказывалась — куда это она поедет? а работа? а жилье? а тот факт, что она чужая жена?

— Ты не знаешь Громышева, — говорил я.

— И знать не хочу.

— А зря. Он нам как отец родной будет.

И вот тут это случилось. В пустой, темной комнате. При незапертых дверях. Ей-богу, мы сами не ожидали. Галька сидела на полу и плакала. «Оденься. И тише, тише», — шипел я. А она все ревела. Я прикрывал ей рот ладонью, беспокоился и суетился — все было явно нервное. За несколькими стенами продолжалось собрание, и нас прикрывал гул голосов — но ведь кто-нибудь мог выйти покурить. И услышать. И вообще — могли начать вносить стулья.

— Тише, Галочка… тише, прошу тебя.

Она не унималась, и я совершенно потерялся. Не знал, что делать. Побежал вдруг за коньяком.

— Выпей, Галька.

Я ее тряс:

— Галька! Галька!

Я влил ей полстакана силой. Я сидел возле нее на полу и успокаивал. Галька понемногу приходила в себя. А я держал бутылку за горло — и тупо размышлял: долить ее водой или уже не доливать.

Яее провожал. До самого дома.

Под ногами шуршали листья. Листья на асфальте. А Галька говорила в носовой платок:

— Мне надо подумать, как жить дальше.

Теперь она малость подыгрывала самой себе. Говорила слышанными где-то словами. Вот тогда, когда сидела на полу, она действительно была растеряна. Действительно не все понимала. Галька моя.

В их парадном, расставаясь, мы спугнули парочку. Парочка почти окаменела. Обычное дело. Осень.

Я брел по улицам и думал о том, как я буду увозить Гальку. И как ее у нас встретят… Наконец я очнулся: мать честная, куда ж это я забрел! Какие-то дома. Темные громады. И холодно, и ветер. Москва родная, нет тебя дороже. В смысле денег. В том смысле, что никто ночевать не пустит. Это тебе не кукуевские степи.

Я шмыгнул в метро и быстренько доехал до Курского вокзала. Очень люблю Курский. Я сел на подвернувшееся место и стал дремать. Сосед слева тут же попытался приладить голову на моем плече. Неподалеку гнездились цыгане. Но я не беспокоился, мой самораскрывающийся чемодан был пристроен у Бученкова.

Я подремывал и улыбался. Галька. Радость моя. Любовь моя. Улыбка моя. Ну, и все остальное тоже.

Когда я засыпал, я обычно думал либо о Гальке, либо о том, как спасти мир. Но в эту ночь я, конечно же, думал о ней.

Небо было светлое и ясное, как над среднерусским полем. Или над степью. И кажется, если вдруг оглянешься — будет пустота, ковыль, кони без седел. И небольшие круглые горки.

Но ничего этого не было и в помине. Город — и лишь дома, дома, дома. Башни. Глядятся как кубики, но тоже любопытно, и тоже манит к себе — люблю утро. Где б ни случилось.

Но это не значит, что утро любит меня. Утро началось скверно. Едва я явился, меня встретил начлаб — перехватил в коридоре. Хрен лысый. И уже было ясно, что он специально меня поджидал.

— Убирайтесь! (Он был на «вы» даже в эту трудную для него минуту.) Вы не будете у меня работать!

И он пустил петуха на высокой ноте:

— Трепач несчастный. Вон!..

Я еще не понял, что случилось, но понял, что оно — непоправимое, потому что непоправимое всегда чувствуешь. Лысый начлаб раскусил орешек. Пронюхал — и уже знал, что я устроился сюда из-за Гальки. А не из-за его научного имени. Такое не прощают. Конец. И вдруг стало его жаль. Это ж какая насмешка. Жить в занюханной авосечной лаборатории, вкалывать, уже ни на что громкое не надеясь, и вдруг однажды услышать, что твое имя знают в кукуевских степях. Это ж был праздник. Второе рождение…

Он орал. А я говорил себе — подожди жалеть дядю, себя пожалей. О себе подумай. Чужая печаль кажется невыносимее, но ведь это только кажется.

— Минутку, — сказал я. — Дайте мне хоть слово вставить. И дайте мне хотя бы неделю поработать. Как говорится, испытательный срок.

— Испытательный?

— Ну да.

— Считайте, что вы его не выдержали.

— Почему?

А он повернулся и ушел.

Галька сидела, не поднимая головы. Будто бы уткнулась в чертежи. Будто занята. МНЕ НАДО ПОДУМАТЬ, КАК ЖИТЬ ДАЛЬШЕ .

На меня даже не глянула. Не подходи — было написано на лице. И гримаса боли, гримаса страдания. Да, изменила мужу. Но если ты сунешься вновь, я расцарапаю тебе всю рожу, Это тоже было написано.

Она еще не знала, что меня вытурили. Сидела и переживала вчерашнее. А лицо — не оторвешься. Господи. Что ж это за лицо такое.

Я был на четвертом курсе. Она на три года младше, и лицо ее совершенно меня тогда не волновало. Еще не понимал, глупый был. На танцах. «Смотри-ка, кто это?» — «Кажется, первокурсница». — «Новенькая? Не может быть!..» И даже не помню, как я ее первый раз поцеловал. Это точно. Она мне сначала не очень нравилась. То ли на крыше целинного вагона. То ли после танцев. Не помню. Не представляю, где это случилось. А потом я ее как-то увидел в бассейне, и меня будто сшибли с ног.