Джулиан Барнс - Пульс

Нет, в самом деле, пора ему отправляться восвояси да малевать свою кобылку. Давно собирался — руки не доходили. Служила она ему верой и правдой двенадцать лет, все понимала и не сетовала на вопли, что слетали с его уст в безлюдной лесной чаще. Была у него задумка: изобразить ее на холсте того же размера, что и портрет мистера Таттла, только по горизонтали, а потом набросить на картину покрывало и снять лишь тогда, когда кобылка сдохнет. Потому как негоже ставить рядом тварь Божию и жалкую поделку, сотворенную неуклюжей рукой, — хотя для этой самой цели его и нанимали заказчики.

Он предвидел, что писать кобылку будет нелегко. Терпения у нее ни на грош, а кичливости — и того меньше: не станет же она ему позировать, горделиво выставив одно копыто. Зато и к портрету кичливых придирок не будет, и полработы показывать не придется. А чиновник таможенного ведомства, не в пример ей, сейчас зыркал глазами да тыкал пальцем, навалившись ему на плечо. Чем-то он был недоволен. Уодсворт поднял взгляд от неподвижных черт к чертам подвижным. У него сохранились смутные воспоминания о слухе и речи, да и грамоту он осилил, но читать по губам так и не научился. Подняв самую тонкую кисть от живота с блестящими пуговицами, Уодсворт указал взглядом на конторскую книгу, и таможенник обмакнул перо в чернильницу. «Больше достоинства», — вывел он и подчеркнул оба слова.

Уодсворт считал, что уже в полной мере наделил мистера Таттла достоинством. Прибавил стати, убавил брюхо, сделал вид, что не заметил волосатых родинок на шее, и вообще расстарался, чтобы грубость представить усердием, а вздорность — нравственной стойкостью. Куда уж больше! Не по-христиански было требовать для себя лишнего; не по-христиански будет и потакать таким притязаниям. Если пойти у него на поводу, чтобы с портрета глядело показное достоинство, Господь за такое не похвалит.

Кого только не доводилось писать бродячему портретисту: и младенцев, и отроков, и мужчин, и женщин, и даже покойников. Трижды приезжал он на своей кобылке к смертному ложу, чтобы вернуть к жизни усопшего: родственники просили запечатлеть его как живого, хотя предъявить могли только хладное тело. Уж если такая задача была ему по плечу, неужто не сумеет он передать, как резво бежит его кобылка, как взмахивает хвостом, отгоняя мух, как нетерпеливо вытягивает шею, покуда он собирает свою нехитрую повозку, как прядает ушами, когда он по-своему заговаривает с лесной чащей?

Одно время пробовал он заговаривать и с людьми — где жестами, где звуками. Простые вещи удавалось объяснить и без слов: к примеру, показать заказчику, с его разрешения, какая поза лучше подойдет для портрета. Но бывали случаи, когда жесты приводили только к постыдным недоразумениям, а слетавшие с языка вопли не могли выразить ни его желаний, ни человеческого нутра, хотя оно тоже было творением Всевышнего, пусть и отличным от прочих. Женщин эти вопли вгоняли в краску, детям внушали незлобивое любопытство, а у мужчин рождали мысль о слабоумии. Он много упражнялся, но безуспешно и впоследствии погрузился в немоту — так было привычней и, вероятно, предпочтительней для других. Тогда-то и приобрел он гроссбух в кожаном переплете, где теперь копились однообразные людские мнения и сентенции. «Как по-вашему, сударь, есть ли на Небе живопись?», «Как по-вашему, сударь, есть ли на Небе слух?»

Правда, знание людей, уж какое было, пришло к нему не столько из этих записей, сколько из его молчаливых наблюдений. Люди — и мужчины, и женщины — воображали, будто могут изменять тон и смысл речи, не показывая виду. Как же они заблуждались! Его собственное лицо, перед которым проходил этот человеческий балаган, оставалось столь же неподвижным, как и язык; но взгляд выхватывал больше, чем люди могли себе представить. В прежние времена среди страниц конторской книги хранились у него рукописные карточки с набором уместных ответов, полезных советов и учтивых поправок на все случаи жизни. Одна заветная карточка извлекалась на свет лишь там, где, с его точки зрения, к нему проявляли излишнюю снисходительность. Надпись гласила: «Сударь, если врата сознания не распахнуты настежь, это не преграждает путь к пониманию». Одни истолковывали это как справедливый упрек, другие — как дерзость жалкого поденщика, чье место на конюшне. Впоследствии Уодсворт уничтожил ту карточку, но не потому, что страшился одного из этих толкований, а потому, что не хотел умничать. Обитатели мира слов имели массу преимуществ: они ему платили и указывали, они вращались среди себе подобных, с легкостью обмениваясь мыслями и суждениями. Впрочем, Уодсворт не считал язык проводником добродетели. Сам он имел только два преимущества: умение рисовать тех, кто наделен даром речи, и умение молча разгадывать их помыслы. Второе преимущество выдал бы только глупец.

Взять хотя бы историю с роялем. Перво-наперво Уодсворт предъявил свой прейскурант, чтобы выяснить, желает ли таможенник заказать семейный портрет, парные портреты (свой и жены) или же групповой портрет, скажем, с миниатюрами детишек. В сторону жены мистер Таттл и глазом не повел: он лишь ткнул себя в грудь и написал прямо на прейскуранте: «Меня одного». Затем, покосившись на жену, почесал подбородок и добавил: «У рояля». Уодсворт сразу оценил великолепный инструмент палисандрового дерева и жестом испросил разрешения к нему подойти. Вслед за тем он продемонстрировал различные возможности: от непринужденной позы сидя, на фоне открытой клавиатуры, с нотами любимой песни на пюпитре, до более торжественной позы стоя. Таттл встал туда, где только что стоял Уодсворт, приосанился, выставил вперед одну ногу и, по зрелом размышлении, захлопнул крышку рояля. Из этого Уодсворт сделал вывод, что на рояле играла одна миссис Таттл; тем не менее, пожелав дополнить композицию роялем, Таттл косвенно обозначил присутствие жены. И ненавязчиво, и экономно.

Живописец ознакомил чиновника с образчиками детских миниатюр, надеясь, что тот изменит свое мнение, но Таттл отрицательно помотал головой. Уодсворт приуныл: отчасти из-за упущенной выгоды, а отчасти из-за того, что в последние годы изображение детей приносило ему куда больше радости, нежели изображение их родителей. Разумеется, дети были непоседливы и непостижимы. Зато они смотрели ему прямо в глаза, а кто глух, тот слышит глазами. Дети выдерживали его взгляд, и благодаря этому он схватывал их сущность. А взрослые зачастую глаза отводили, не то из скромности, не то из скрытности; попадались, впрочем, и такие субъекты, которые, подобно таможенному чину, вызывающе пялились на живописца, изображая прямодушие, а про себя думали: «Конечно, мои глаза не говорят всей правды, но тебе этого не понять». Коль скоро Уодсворт легко сходился с ребятишками, такие заказчики держали его за неразумного младенца. Что же до самого Уодсворта, если ребятишки к нему тянулись, он видел в том их особую проницательность, под стать своей собственной.