Дмитрий Быков - Оправдание

Рогов засмеялся:

— Все ушли на фронт.

— Э, нет. — Кретов погрозил пальцем. — Ты думаешь, это они перед уходом написали? Нет, брат, все не так просто. Лозунг-то старый был, краске лет уж десять. Это они себе напоминали о том, что их никто не ждет. Что та жизнь вся кончилась, вся за бортом. Отрезаны, для всего мира давно мертвы и заново родились. Все — с нуля. И то сказать — какая им была бы прежняя жизнь после всего, что с ними творили? Теперь уж только голый человек на голой земле… Передовой отряд строителей коммунизма…

— С чего же их распустили?

— Этого я знать не могу. Очень ты многого хочешь, голубчик. Я так думаю, действительно выслужили они чем-то себе свободу. А может, просто разочаровался он в этой затее — больно мало их было… Но тогда, думаю, брать перестали бы. Скорей всего эти просто свое дело сделали, вот их и пожалели. А новых набрали. Да только место не высвободилось — они все вернулись.

— Когда?

— Кто когда. Это уж мне тот самый мужик отписал, у которого я гостил. Я ему специально адрес оставил: узнаешь, мол, что новое, отпиши. Они в Сибири не так были запуганы, как в России. Куда их сошлешь? У них и так на тысячу верст тайга… Так что он скрывать не стал, отписал мне.

— И что отписал?

— Я в пятьдесят первом году письмо от него получил, может, и цело где. Писал, что еще в сорок восьмом первые стали возвращаться, тоже через деревню прошли. Все седые, серые, рожи — страшней не придумаешь. Не разговаривают почти, а между собой все больше на полупонятном каком-то языке, вроде лая. Может, и вправду там над ними эксперименты какие-то ставили?

— Могли, — в задумчивости сказал Рогов.

— Больше я туда не ездил. Долго добираться, да и страшно, знаешь, как-то. Но поселок тот пустой до сих пор передо мной, как вчера, стоит. И знаешь ты самое страшное?

— Куда уж страшней…

— Там, на плацу этом, стояло несколько скамей, как для зрителей. Я боялся отчего-то на них присесть, но на одной видел надпись. И запомнил. Да и как не запомнить — стихи…

— Ну! — почти крикнул Рогов.

— «Дуют четыре ветра, волнуются семь морей…»

— «Все неизменно в мире, кроме души моей», — закончил Рогов, сразу все поняв.

— Ты откуда знаешь? — Кретов посмотрел на него почти в испуге.

Вспоминая потом этот вечер, Рогов думал, что было ему чего испугаться, что, услышав от дачного соседа, мальчишки, стихи из своего давнего кошмара, — осенним вечером, в безлюдном поселке, без света, которого они не зажигали, сумерничая, а только в отблесках печки, в которой дотлевали уголья, — сам он непременно сошел бы с ума. Но Кретов был старик крепкий. Рогов рассказал ему историю о Сутормине.

— Может быть, может быть… — Старик покачал головой. — Больно похоже… Но не забывай, эти стихи не обязательно написал тот офицер. Их просто могли знать два человека…

— Могли, — кивнул Рогов. — Но я в такие совпадения не верю, дядь Леш.

— А что, веришь в другие совпадения?

— Да. Видите ли, я несколько раз слышал истории о том, как расстрелянные возвращались. Да вы и сами мне говорили, что формула «десять лет без права переписки» могла означать вполне реальные десять лет на секретном заводе, если речь шла о ценном специалисте. Так что, похоже, вы и впрямь набрели на какой-то секретный отряд…

— Да не набрел, — вздохнул Кретов. — Я же только пустое место видел…

— Может, скажете, дядя Леша?

— Чего скажу?

— Название поселка.

— Да что ты, милый, какой же там теперь поселок… Той деревни давно нет. Там город теперь, Омск-то разросся… Я специально проверял, хоть и не ездил. И тайги там давно нет. Так что если и остались где-то те выжившие или их потомки — то явно ушли от людей гораздо дальше. Их сейчас не там искать надо…

— Лукавите, дядь Леш, — сказал Рогов уверенно. — Я по голосу слышу.

— Да какой смысл мне тебе врать? Был бы молодой, я сам бы съездил. Да и тебе это нужно — ты историк, сразу книгу бы написал…

— Так скажите!

— Да что я тебе скажу, если нет давно никакого поселка? Город там, говорю тебе, город.

Рогов посмотрел на часы. Дома мать, вероятно, уже тревожилась: он обещал вернуться к шести, а засиделся у Кретова до половины седьмого, и ехать ему предстояло по темной дороге не меньше двух часов. Гнать после двухсот граммов водки, пусть и настоянной на чесноке, он себе не разрешал.

— Еще-то приедешь? — спросил Кретов, как показалось Рогову, с надеждой.

— Да в этом году уже вряд ли, дядя Леша. Может, забрать вас в Москву?

— Нет, я до ноября побуду. Чего мне в Москве делать? Скука… Здесь я один — и никого кругом, а там я один — и вокруг люди. Напоминают. Нет, поживу здесь… Летом приезжай!

Только в машине Рогов протрезвел и понял, что старик скорее всего не врал. Услышав стихи, он действительно схватился за стену, словно боялся не устоять на ногах. Скорее всего он и впрямь наткнулся на поселение, в котором держали репрессированных. Впрочем, это еще не было окончательным доказательством кретовской версии о том, что под Омск свозили отфильтрованных и ни в чем не признавшихся. Рогов почти верил, но ему не хватало последнего аргумента — и он этот аргумент получил. Хорошая версия всегда притягивает нужные подтверждения.

В очередном альманахе «Былое» сотрудник Омского краеведческого музея опубликовал очерк о местном городском сумасшедшем, чье безумие давно не вызывало сомнений, но при общей деградации личности он отличался поразительной памятью на эпизоды серебряного века и стихи тогдашних поэтов. Умер он в шестидесятом в местной психиатрической больнице, а до этого десять лет скитался по Омску как юродивый. Богомольные старушки подкармливали его и считали провидцем. Он не называл своего имени, но утверждал, что знал Блока, видел Есенина, слушал Маяковского. Потом, говорил он, его сослали. Но Омск не был местом ссылки, и до пятидесятого года этого юродивого никто здесь не видел. С особенным упорством он повторял, что умер и живет теперь вторую жизнь, после смерти, но об этом ему свидетельствовать нельзя. Несколько приведенных в очерке рассказов юродивого о Блоке, с точным цитированием его реплик и стихов, выглядели поразительно достоверно — Рогов, хорошо зная серебряный век, не сомневался, что перед ним один из жителей странного поселка.

— Они хотели, чтобы я их оговорил. Всех оговорил: и живых, и мертвых. И Александра Александровича, — говорил юродивый. — Но я ничего им не сказал. Ничего не сказал. Дудки!

Это явно был один из тех, ничего не подписавших и никого не оговоривших. Бежать ему было некуда: он лишился памяти и рассудка и жил в Омске подаянием. Но в том, что сумасшедший видел и слышал живого Блока, не было сомнений. Именно Блок мог сказать в десятом году: «Все мы не те, за кого себя выдаем, и те, которые понимают это, лгут вдесятеро больше. А тех, кто не лжет, вообще следовало убить при рождении».