Дмитрий Быков - Орфография

Комиссар с нарочитой веселостью в голосе осведомлялся, кто над чем работает и не кажется ли жителям коммуны, что паек недостаточен. Разумеется, увеличить паек было не в его власти, но продемонстрировать заботу о художниках он любил всегда. Наконец ужин окончился, и Чарнолуский чуть более строгим голосом пригласил гостя к себе в кабинет. Кабинет был просторный, с камином, — Чарнолуский вселился в эту квартиру недавно: владелец пришел в Смольный и сам предложил сдать за копейки. Разумеется, Чарнолуский отказался бы — для себя ему почти ничего нужно не было, он и ночевать-то не всегда приезжал, — но семья… измученная жена, Боба, которому все больше нужно места для игр… Почему им хоть год не пожить по-человечески? К тому же он аккуратно платил.

— Ну-с, чем обязан? — сказал он, указывая гостю на диван. — Не делайте только вид, что зашли посмотреть, как я живу.

— И не собираюсь, — ласково пробасил Корабельников. — Я хочу попросить вас, Александр Владимирович, о небольшом подарке. У меня второго апреля день рождения, так вот нельзя ли…

— Разумеется, разумеется! — воскликнул Чарнолуский. — Чем, как говорится, смогу… Он вмиг утратил всю строгость.

— Многого не потребуется, — утешил Корабельников. — Уберите шпионов, Александр Владимирович. Обо всем, что вас заинтересует, можете спрашивать меня напрямик, да и остальные, я думаю, не для того туда съехались, чтобы от вас прятаться.

— Да почему же шпионы? — быстро заморгал Чарнолуский.

— Жаль, — сказал Корабельников и пошел к двери. — Я думал, у нас будет серьезный разговор…

— Хорошо, — сказал вдруг комиссар, наклоняясь подбросить дров в огромный камин. Лица его Корабельников не видел, но догадывался, что выражение фальшивой радости сошло с него, уступив место усталому, но все еще сосредоточенному вниманию. — Допустим, я эту вашу просьбу выполнил. И что вы, лично вы мне скажете о жизни коммуны?

— Я не докладывать пришел о жизни коммуны. Вы при желании и сами можете приехать…

— Ну а все-таки? Я приеду максимум на час, а ведь надо знать изнутри… Чего не хватает, что вас тревожит?

— Тревожит многое, — вздохнул Корабельников. — Вот, не читали? — И достал газету.

Чарнолуский бегло просмотрел фельетон.

— А, Гувер… Дельный господин; надо бы его перетянуть… Ну, и что ж тут такого? Вы должны быть готовы к нападкам, если работаете с нами. Враг сердится, значит, паникует.

— А почему надо обязательно терпеть эту клевету?

— А что же вы предлагаете? — развел руками Чарнолуский. — Расстрелять?

— Расстреливать я никогда не предлагаю, — лениво сказал Корабельников, развалившись на диване. — Я, Александр Владимирович, не понимаю только, почему эта гнусность печатается, а мы ни одной книги издать не можем.

— То есть вы предлагаете, — Чарнолуский прищурился, — изъять у них бумагу и на ней издать ваши книги?

— Почему нет? — спокойно ответил Корабельников.

— Знаете что, Александр Александрович, — улыбнулся Чарнолуский, — а ведь статья-то Гувера вас задела глубоко. Ошибочные выступления так не задевают. Кое в чем Гувер, возможно, не так далек от истины. Например, в предположении, что вам и революция-то нужна только для того, чтобы как следует пощипать собственных врагов… а? Корабельников вскочил.

— Ну, знаете… От кого-кого…

— Да сядьте вы, ради Бога! — еще ласковей улыбнулся Чарнолуский. — Посторонних тут нет, про мое отношение к вам вы знаете, так уж имейте терпение дослушать. Я высоко ценю вашу работу. Я знаю, каково вам приходится. Мне одно только не нравится: уж очень вы полюбили запрещать… Поймите, Александр Александрович: победил не футуризм. Победил пролетариат. А культура елагинцев пролетариату, может быть, еще и нужнее ваших настенных росписей…

— Да ведь это все ложь! — шепотом закричал Корабельников. Он боялся разбудить ребенка, которого повели спать. — Они врут на каждом шагу — или вы не видите? Их силком согнали во дворец, для них устроили резервацию, мы собрались в пику им… Вы и дальше хотите терпеть все это?

— Почему же терпеть. Напишите ответ, я уверен, что опубликуют…

— Мой ответ будет — оторвать Гуверу руки, чтобы больше такого не писал.

— Ну, это еще кто кому оторвет, — холодно сказал Чарнолуский. — Он тоже, говорят, детина здоровый.

— Александр Владимирович, пролетариат не для того делал революцию, чтобы ходить в Художественный театр.

— Конечно, нет, — кивнул Чарнолуский. — Пролетариат делал революцию, чтобы ходить в синематограф.

— Вы это всерьез?!

— Слушайте, товарищ Корабельников, — неожиданно жестко сказал комиссар, и в эту секунду Корабельников понял, почему этот смешной оратор и слабый критик оказался в конце концов министром большевистского правительства. — К войне пролетариата за свои права лично вы, насколько я знаю, имеете не самое прямое отношение. И пока еще нарком я, а не вы, — я не позволю вам руками победившего пролетариата сводить счеты со своими литературными противниками и вместо Пролетарской диктатуры устанавливать собственную! Мне эти претензии на то, чтобы быть единственным революционером, до поры забавны, но потом начинают и утомлять, знаете ли! В конце концов, я и сам десять лет мотался по ссылкам и заграницам не для того, чтобы мои дети учили наизусть «ахрр, ахрр, дырбурщил»! Помогаете нам — помогайте, но не ждите содействия во всех своих безумных планах вроде росписи неба в красный цвет. А когда и кого мне запретить, знаю покуда я сам. Если будет нужно, меня поправит партия. Но не вы, товарищ Корабельников, — вы хорошо меня поняли? Не вы будете указывать мне, кого и когда я должен запретить. Он перевел дух.

— Что до двух товарищей, приданных в помощь коммуне, — я решу этот вопрос, если они вам в тягость.

— Не так думал я поговорить с вами, — после долгой паузы хмуро сказал Корабельников.

— Что ж, и неожиданности бывают полезны.

— Александр Владимирович… — Корабельников вдруг посмотрел прямо в глаза Чарнолускому своими огромными, широко расставленными карими глазами. — Я не в обиде на вас — в конце концов, если вам кажется, будто я свожу свои счеты, будет еще случай убедиться, что это не так. Скажите одно, мне действительно нужно знать. Для себя. Я ни с кем не буду об этом говорить, — хотите, поклянусь матерью, это на Кавказе страшная клятва. Ленин… действительно не сговаривался с немцами? А то пишут… это вранье, да? Чарнолуский не отвел взгляда.

— И вы могли допустить?

— Я не знаю, Александр Владимирович, — честно сказал Корабельников.

— Как вы говорите — клянусь матерью? Страшная клятва? Так вот, клянусь вам сыном. Думаю, эта клятва страшнее.

— Спасибо, — улыбнулся Корабельников. — Спасибо. А этих… этих вы все-таки уберите.