Дмитрий Быков - Орфография

— Что ж мне заботиться. Я не думаю об отъезде. Почему мне здесь плохо, а там будет хорошо?

— Я примерно так ему и ответила. Что ты не сможешь без языка и все прочее. Да и потом, здесь сейчас самая жизнь… Но знаешь, я думаю иногда — ведь я за границей не была три года. Хоть маму увижу.

— Я все-таки думаю, что она сама вернется.

— Ты совсем не знаешь ее. Иногда понимаешь все, а иногда вовсе ничего. Что ты уставился в окно, ныряй же ко мне.

— Да, да… — Ять понимал, что разговор идет важный, а нырнув к ней, он долго еще ни о чем не сможет думать, и они снова не определят своего будущего. — Скажи мне одно: ты действительно хочешь остаться со мной?

— Ты знаешь, что я не перестаю быть с тобой. Куда же мне деться? Это все равно что спросить — не хочешь ли ты, милая, оторвать себе уши?

— Спасибо, мой ангел. И все-таки: пока нам обоим чего-нибудь не оторвали — может быть, действительно есть смысл подумать о каком-то обустройстве? Я не верю, что Крым вечно будет таким межеумочным. Морской фон с дыркой — суй голову и снимайся.

— А как бы хорошо так и дальше! — Таня лежала, закинув руки за голову, и мечтательно улыбалась ему; на столике у кровати горела лампа. — Сегодня то, завтра это, и все новые, новые, новые люди… Ты уже был узником, завтра, глядишь, станешь муфтием… но ты еще не был царем, рабом, надсмотрщиком! Ни разу не допросил меня, шпионку соседней державы! Каким счастьем было бы оставить в стране такой полуостров, на котором разыгрывается вся мировая история! Посылать сюда студентов, устраивать игры, менять власть…

— И ссылать сюда всех радикалов. Чтобы каждый попробовал, как Свинецкий: всероссийская опытная площадка! И России какая выгода, каких катаклизмов она избежит… На казни, естественно, в Крыму вводится запрет: разве что понарошку. Падай, ты убит. Да, в таком Крыму я бы остался. Но ведь этого не будет.

— Не будет, — согласилась Таня. — А впрочем, что мы все о будущем? Тебе уже не нравится настоящее?

— Хочется определенности, какой-никакой. Я бы что-нибудь сочинил…

— Сочиняй, кто тебе помешает? Разве татары?

— Все правильно. И все-таки тебя зацепила эта идея, согласись. Я же кое-что чувствую…

— Только чтобы попробовать. Ты сам говорил, что тут есть что-то странное, располагающее к отъезду. Как будто все сползает в море. Если уж ехать, то из Крыма, — разве нет?

— Может быть. Да и морем — как-то лучше, чем сушей. Я только не хочу сейчас. Мне бы досмотреть.

— Конечно, — кивнула она. — Конечно, досмотрим. И потом, мы попробовали далеко не всё…

Ять сидел в кофейне Пастилаки на набережной, когда бородатый странник с детски-ясными глазами и кротким бледным лицом спустился по главной улице Гурзуфа и остановился как бы в раздумье. Задерживаться странник не собирался. Он надеялся разжиться тут парой лепешек да, может, четвертушкой круглого овечьего сыра, делать который татары были первейшие мастера. Постоявши на площади перед управой, над которой реял зеленый флаг татарского правительства, он отправился к морю: там, на берегу, аппетитно курился над крышей дымок.

— Здравствуйте, оседлые люди, — сказал странник, переступая порог кофейни, кланяясь и широко крестясь.

— Будь здоров, будь здоров, — словоохотливо отозвался Пастилаки. — Кофе турский, кофе грецкий, кофе арабский?

— Кофию я не пью, — виновато сказал странник. — Кофий — баловство одно, не в обиду тебе, хозяин. Я бы водички испил да лепешечки кусок съел, одна беда — заплатить мне нечем. Ежели не побрезгуешь, я тебе отработаю.

— Э! — Грек махнул рукой. — Какие теперь деньги? Каждый приходит, придумывает свои деньги. Садись, пей свою воду, вот тебе хлеб. Будет власть, будут деньги, вернешься сюда на купания, разочтемся.

— Не вернусь, — вежливо, но твердо сказал странник. — Я лучше сейчас тебе крыльцо починю или, если надо, крышу перекрою. Возвращаться нам никак нельзя.

— Что, примета плохая? — спросил из угла Зуев. Он играл в нарды с маленьким круглым татарином, хозяином скобяной лавки на выезде из города.

— Не примета, оседлый человек, — ласково отвечал странник. — Не примета, а вера. Ходим по свету, дважды в одно место не заглядываем. А ты что, оседлый человек, на меня так смотришь? Ай встречались где?

Последние слова относились уже к Ятю, который с самого появления нового гостя не сводил с него глаз и морщился, то ли силясь припомнить обстоятельства их прошлых встреч, то ли уже припомнив и ужасаясь переменам в знакомце.

— Встречались, — тихо сказал Ять. — И у Ираиды Васильевны, сестры вашей, и у Бугаева на Арбате.

Пастилаки изумился, увидев, как странник резко вскочил с места, подбежал к столу Ятя и склонился к самому его лицу.

— Без очков-то и не разглядеть, — бормотал он, — треснули очки-то, где и взять новых… Ах ты, Боже мой, ведь я людей из той жизни почти не встречал с той самой поры, как братья меня позвали! Как, как вы здесь? Неужели тоже теперь ходите?! — Он гладил Ятя по плечу, тормошил его, называл по имени-отчеству, в речи его замелькали московские и питерские литературные фамилии, и обороты, появившиеся в ней, никак уже не напоминали речь странствующего богомольца.

— Ну, говорите же: что Ираида, что Вячеслав Андреевич? Как они, обеспечены, ли?

— Все благополучно — Ять не собирался вдаваться в перипетии отношений Казарина с бывшей женой. — Конечно, насколько это вообще теперь возможно… Я сам из Питера две недели как, жизнь меняется быстро.

— А я-то уж три с половиной года не был! — простонал странник. — Что город, цел ли?

— Да что городу сделается, стоит. Вы про себя расскажите, Георгий Васильевич.

Четыре года странничества сильно изменили московского анарходекадента: черты, прежде мягкие, полудетские, обрели завершенность и строгость, плоть словно отлилась в форму — он похудел, ссутулился, тощая бородка придала ему сходство с нестеровскими старцами.

— Про себя мне особенно говорить нечего, — потупился он, — и едва ли уместно простому страннику смущать оседлого жителя. Довольно будет сказать, что братья нашли меня достойным и явили мне откровение учителя нашего Льва Николаевича Толстого, гладкий ему путь.

«Гладкий ему путь», вероятно, в терминологии поздних толстовцев означал своеобразный эквивалент «Царства небесного».

— С тех самых пор, как я узнал вас, — продолжал Георгий Васильевич, — я верил, что душа ваша ищет истины. Может быть, и теперь мы встретились не случайно, и вы уже готовы к странствию. Если так, я мог бы рассказать вам в подробности, что такое наш путь к спасению.

Обманывать Ираидиного кузена было последним делом, но Ятя слишком интересовала тайна его ухода.

— Не знаю, готов ли я воспринять ваше учение, но обещаю конфиденциальность…