Владимир Маканин - Испуг

– Дядя. Опять про вас!

И протягивал мне очередную газету со статьей, где вяло спорили, был ли штурм.

– Дядя. А вот опять…

В статье всё снова… Подсчитывали убытки… На сколько тысяч и тысяч долларов изуродованы внешние стены Дома. Отдельный счет на «внутренние органы» – на ремонт раздолбанных кабинетов… Всякая болтовня… Но однажды! Вдруг!.. Вот оно!.. В протянутой мне племянником какой-то желтой газетенке я прочел о некоем голом человеке на верху Белого дома в ту ночь… Я обомлел.

Защитники Дома, писала газетенка, разделились: одни хотели биться, другие были готовы сдаться. Решение о сдаче на какой-то миг пересилило… Буквально на несколько минут. Но возникла проблема связи: как заново войти в контакт с атакующими… Если Дом обесточен… Теперь известно, что горячая (единственная) телефонная линия по какой-то причине отрубилась. И как дальше?.. Как связаться?

Не могли защитники Дома дать знать ельцинским танкам и знаком – заранее условленной двойной осветительной ракетой. (О том, что готовы сдаться.) Ненадежно!.. Слишком много трассирующих (светящихся) пуль взлетало ночью там и здесь. Стреляли!

И как бы запасным вариантом сигнала о сдаче Дома (решающим в те минуты сигналом) стал одинокий человек без автомата – голый, на самом верху . Прожектора нашли его почти сразу. Луч зафиксировал… Голый – это как раз и означало, что ресурсы защитников истощились. На нуле. Сдаемся…

И атакующие снизошли. На эти самые две (исторические) минуты врубили свет (все, кто был в Доме, помнят кратко вспыхнувшие лампы). И по ожившему телефону спросили: ну что, голяки?.. Сдаетесь?.. В те две минуты ответ был в пользу мира: да… сдаемся… Если расправы не будет.

А ведь могла быть бойня. С последствиями.

Но параллельно честная газетенка излагала и альтернативное мнение. Оппонент возражал… Да, голый был. Да, на самом верху. Но это был свихнувшийся, одуревший от рвущихся снарядов старик чиновник… Голодный… Его многие видели. Он бродил по опустевшим коридорам больше суток…

Дело в том, что старик во время обстрела вдруг оказался блокирован обвалившейся (рухнувшей внутрь) стенной перегородкой – и мог выбраться только на крышу. Он еле вылез в щель. Выбираясь из завала, он и ободрался… Стал совершенно гол… Бедняга!.. А на край крыши он, бедный, вышел, чтобы просто отлить… Вниз… Прожектор это четко зафиксировал. Все видели… Старик дотерпел до ночи. Он не мог сделать дело днем на виду прохожих. На виду женщин… Он не мог сделать дело на виду Си-эн-эн. И поэтому только ночью… Только при лунном свете голый старик отлил прямо на атакующих – газета иронизировала, – в этом не было презрения, он просто справил нужду .

Олежка продолжал посмеиваться:

– Дядя. А вот опять… Про вас… Говорят, там видели голого с членом.

Я вышел из дачи. Так совпало… Только-только выполз на дорогу из своего Осьмушника, а Даша только-только выехала на машине и на вздыбе дороги меня нагнала.

– Ну что, дед! – крикнула. – Могу подбросить.

– Куда?

– Могу до электрички. А если ты в город – могу в город – прямиком до метро.

Я колебался. Сам не знаю почему. А машина потрясающая! Эта была еще лучше, чем та, которую она позаимствовала тогда у сестры. Еще более сверкающая. Надо же – с открытым верхом!

– Так едем или нет?

Похоже, я осторожничал. (Или, может быть, лелеял старую обиду.) Я как будто прикидывал, нет ли опять в этом ее приглашении какой-то эгоистичной женской задумки.

Да нет же! Всё честно… Даша действительно отправлялась своим путем в город – утро как утро. А я тоже выполз на белый свет с какой-то своей суетой… Купить что-то… Мы совпали. Она ничего не задумывала. Она такая. Подбросить старикана, которого неделю не видела!

– Едем? – Она открыла дверь машины.

– Минутку.

Я вернулся в Осьмушник, кое-что быстро взял – и к машине. Сел рядом.

– Держи. – Я протянул ей ее белую маечку, проскучавшую (так уж случилось) долгое время в моем кармане.

– Зачем она мне?

– А мне зачем?

– Как память! – Она смеялась.

Я бросил маечку в ее бардачок.

– Дед… Фу, какой злопамятный! Фу, какое лицо!

А машина уже набрала скорость. Мы выехали за поселок.

Даша поигрывала рулем и смеялась:

– Ты же нормальный, добрый старикан. Зачем ты хочешь казаться гнусным?

Но я вдруг надулся: обида всплыла. Ничего не мог с собой сделать. На фига мне ее память, ее майка!

– С чего ты взяла, что я добр?

– Э, дед. Брось!.. Тебя за километр видно!.. Давай о другом. Ты мне лучше расскажи: зачем ты скакал голый по карнизам?

– Я не скакал.

– Еще как скакал.

– Нет.

– Не нет , а да . Газеты писали. Не совестно тебе?.. С тобой рядом, дед, была, можно сказать, молодая и красивая, а ты за кем-то еще гонялся?.. За кем?.. Голый, у всех на виду! Стыдоба!.. Газеты писали: два прожектора тебя вели. Как вражий самолет. В перекрестье тебя держали! Вернее, не тебя, а твой… ну, этот… Забыла, как называется.

Смолкла… И я молчал.

– …Мне главное, дед, было добраться до моей машины. (Вернее, до сестринской.) Едва-едва мы с тобой из Дома свалили, едва вышли на воздух, я машину увидела. Углядела!.. Припаркованную… Не тронутую ментами… Заправленную машину!

Она закурила.

– А это значило, что я – уже дома. Уже с отцом. С родненьким моим папочкой. Ты понял? Все остальное – не значило… Отец мог кинуться меня искать – и мог засветить себя. Там! В дурном месте.

– Какая хорошая дочь.

– Хорошая.

Помолчали.

– Я, дед, заметила, как ты отвалил с обидой. Но я уже решила… Всё правильно. Едва завидела мою машину в целости. Все остальное – ничего не значило… Цок-цок. Я прибыла в штаб дивизии. Так и повторяла себе мысленно. Я прибыла в штаб дивизии… Я прибыла в штаб дивизии…

Я не хотел выказывать долгой обиды. Это тупик. Это глупо!.. И потому я стал посмеиваться:

– А твоя ломка?.. Ха-ха-ха. (Я нарочито смеялся.) Это тоже цок-цок?.. А обстрел? (Я смеялся.) А мертвый Славик? (Я смеялся.) А то, что я оглох? А то, что я тебя не бросил?.. Ничего не значило?

Возможно, что и сам я (если счеты сводить на глубине) был зол как раз из-за того, что у этой красивой и молодой нашлось в тот час столько отваги – защищать папашку-политикана. Пусть даже сделалось это у нее мимоходом. Пусть на испуге! Пусть на инстинкте!.. Завидуешь, старый хер? – спросил я сам себя… Тебе бы такую дочечку. (Твои-то дочери где?.. Кого они по жизни выручают?)

А она повторяла, поруливая:

– Цок-цок. Цок-цок.

Потом все-таки заговорила:

– И нечего обижаться – нечего меня со стороны судить. Такая или сякая, какое твое дело!

Я молчал.

– Ты, дед, темный. Слыхал ли ты про заповеди? Там есть одна гениальная. Не суди людей – и не осудят тебя самого.