Владимир Маканин - Испуг

– Как не понять… Как не понять! Высокая луна-лунища. И бабец спящий. Сидите, сидите, Петр Петрович! И перистые облака. Да?..

При слове «перистые» он нервно хохотнул:

– Перистые! Перистые при высокой луне, Петр Петрович! Они особенны! Вы, конечно, замечали, что в такую ночь луна захватывает полнеба! Полнеба… однако же оставляя место для нежных перистых облаков! Но как можно в такую ночь спать? Или пить? Или жрать?.. Водка! Колбаса! Телевизор! Невозможно! Невыносимо! Омерзительно! Чего стоит тогда вся жизнь? Рупь рваный? Кусок гывна?

Он так и выговорил с дрожью: «Г-гг-гывна!» (Я ошеломленно сидел напротив. Помалкивал.)

– Да, Петр Петрович! Да, да! Думаете, ваш врач про луну ничего не знает?! Ха-ха! В мире врачей та же суета и та же корысть! Те же уловки! Обкрадыванье друга-приятеля! Тайное расхищение чужих замыслов… От людишек задыхаешься! Все мысли о ста долларах! Ста долларах сверх, которые тебе вчера выдали, в обход налога, по-черному! Душа, Петр Петрович! Душа начинает вонять! И вдруг над этой вонью – небо и высокая луна! И… и… и вдруг… женщина. Спит в лунном свете! Полунагая! Бабец! Бабец, Петр Петрович, рубенсовский! Вся теплая. Даная! Живот ее теплый! Только руку протянуть, а?

Столь же резко оборвав речь, он пронзительным взглядом уставился теперь прямо в меня. Гения немного трясло, но глаза! Глаза никак не хотели потерять свою сверлящую силу и направленность. Я чувствовал себя под легким кайфом гипноза. Мне стало славно! Мне даже захотелось на халяву спьянеть посильнее.

Но от навалившейся сегодняшней усталости (или, может, не желая выжечь до дна мои зрачки) Башалаев сам закрыл себе глаза. Он положил на свои пронзительные глаза ладони. Прикрыл лицо. И так сидел…

Сидел с ладонями на лице минуты три.

Сидел пять минут. Ни слова.

Двое за столом (один напротив другого), мы тихо-тихо сидели – два старика. (Старик сильно уставший – и старик сильно ошарашенный.) Наконец он отнял ладони, лицо открылось. И засмеялся:

– Ладно. Что тут у вас.

И как ни в чем не бывало стал листать мое ДЕЛО.

– Вот, – повторял он. – Вот… Вот…

Долистав до конца (он ничуть не спешил), ожившим ровным голосом Башалаев констатировал, что, в общем, у меня «все в норме, не считая мелочовки».

Он даже фыркнул и перешел на «ты» – мол, все это семечки, старик. Мелочовка. Езжай домой, старик. Отклонения есть кой-какие. Возраст есть кой-какой, верно?.. Тут он, извинившись, понес сколько-то латинской премудрости.

Трехнедельные обследования именно это (эту премудрость) подтвердили. Он уверен. Он, великий Башалаев, так и записал своей рукой в моем ДЕЛЕ. Живи, старик. Любуйся на свою луну и на перистые. Поосторожней все-таки с бабцом. И не кашляй. Так что все совпадает…

– Что совпадает? – я переспросил.

– Да вам это ни к чему. Живите. Живите – и все. Вам знать не обязательно.

Опять перешел на «вы». Разговор заканчивался как официальный. Профессор и пейшент.

– Как это – не обязательно? Как…

– Да так.

Я почувствовал досаду. (Я не вполне доверяю гениям.) Хотелось знать, что именно понаписал он там своей рукой.

Однако в дверь уже ввалился врач Жгутов, глазищи горят – у него свои заботы. Поважнее всех иных!

Жгутов возмущался: его на дежурствах разделили с медсестрой Гривковой (Раечкой) – а ведь он сработался, привык…

Башалаев ему кивнул – садись, садись! У нас и, помимо твоих дежурств, разговор есть. А мне гений показал глазами на дверь:

– Вы свободны.

«Луна!.. Бабец!.. Даная!..» – как легко все-таки и как быстро и точно было им прочитано. Крикливо, сумбурно, едко – но как в самую точку была угадана завораживающая меня ночная красота. А ритм! (Так, так именно, такими ударами и колотилось при высокой луне старое сердце.)

А это осторожное ночное присутствие – на скосе неба – двух-трех вытянутых в нитку облаков. Когда высота луны их подсвечивает…

– Перистые, – сказал я себе. – Перистые, Петр Петрович!

И еще вот что.

– Старик старику мало что скажет нового. Вы слышите, Петр Петрович?.. – вдруг отвлекся Башалаев. (Как бы в сторону разговора.) – Знание у нас с вами одно. Каким бы раззнаменитым, каким бы распсихиатром я ни был, я вас не удивлю. Конечно, я могу напустить туману…

Он засмеялся:

– Час целый говорить про Юнга, а?.. Да хоть про Бодрийяра!

Он подумал:

– Но вот что я действительно могу… Я могу вас свести с Недоплёсовым. Молодой врач. Имя уже на слуху… Его ценят в Германии… А?

Я сказал:

– Как-то фамилия у него не очень.

– Ага. Шутите. Оживились! – Он опять засмеялся. – Это в точку. Как только завистники его не склоняют… Врачи, знаете ли, тоже бывают завистливы… Недоплюев… Недоплясов…

Он взял ручку и что-то записал на календаре.

– Не-до-плё-сов… Во всяком случае, Петр Петрович, он вас развлечет.

Башалаев крутил в пальцах авторучку. Думал, что бы еще такое сказать… старик старику.

– Психиатры копают, увы, на неглубоком уровне. Ах, Петр Петрович! Мы так мало знаем… И совсем мало знаем о стариках… Вот в 93-м году… Кризис. Танки обстреливают Белый дом. Идет известное противостояние. А сбоку, именно сбоку собралась толпа стариков со всей Москвы… Никакой политики! Они совершенно нейтральны… Сзади стали (к счастью, сзади) стреляющих танков. Просто стояли и глазели. Ротозеи. И ведь напуганное старичье пришло не сговариваясь… Никто их не звал, никто не организовывал. Сами пришли… И сбились там в нейтральную кучу. Зачем?

Возможно, мое лицо напряглось. Или как-то по-иному меня выдало. Бывает… Мутноватые стариковские стершиеся (как у козла) глаза вдруг начинают поблескивать. Зрачки молодеют!

Он, конечно, заметил:

– Вы с ними, часом, не были, Петр Петрович?

Я колебался с ответом. Дело в том, что я этих стариков видел, видел! (Так получилось.) Но с ними я не был… Это точно.

– Нет.

– Долго с ответом. – Он улыбается. – Для врача-психиатра ваша задержка с ответом была бесконечной.

Я только пожал плечами: бывает… Я и сам не ждал запинки. Не ждал, что меня так тормознет – придержит всколыхнувшейся памятью о том танковом дне. Бывает.

…Я попытался вызнать о заключении Башалаева у старшей медсестры. (Любит лесть. Стареющая строгая женщина.) Но сразу слов не нашел – а она, вдруг хищно на меня глянув (на легкую добычу), велела, чтобы я помогал ей наклеивать ярлыки на оранжевые бутылочки.

Два шиза ей уже помогали. Бутылочки были веселые, с мочой, их почему-то следовало передвигать с великой осторожностью. Чуть что, и придурки вопили мне в оба уха: «Не вспенивай!..» Больным нравится всякое новое для них энергичное слово. Это тоже тест. Это важный тест. Я прошел его с легкостью. Я знай наклеивал молча ярлычки на оранжевые бока бутылок.

Старшая в мой край тоже пофыркивала: «Мягче, мягче! Не вспенивайте… А что, собственно, Петр Петрович, вы хотели прочитать в вашем ДЕЛЕ?» – спросила она вдруг прямо (как только желтые бутылки закончились). И еще шепотком, нет-нет, Петр Петрович, бумага серьезная – бумагу покажут (и выдадут) тем, кто просил сделать (и кто оплатил) обследование. А кто за вас просил?.. Она полистала подручную книжицу приема и коротко (и совсем тихо) сбросила мне фамилию с именем-отчеством. Само собой, это был муж Ани.