Ирина Степановская - Круговая подтяжка

«Вот всегда со мной так, – подумала Тина, до боли в глазах рассматривая блестящий след за окном. – Сделаешь доброе дело, так непременно останешься в дураках, еще над тобой же смеются! И как же я теперь одна в совершенно пустом самолете? Топливо когда-нибудь кончится, и он рухнет на землю!»

Она не подумала, что может разбиться вместе с самолетом. Она пыталась представить, как сделать так, чтобы самолет, падая, не причинил никому на земле никакого вреда. «Нужно направить его в воду!» – подумала она, и перед ней внизу сразу возник океан. Она ясно различила, что на воде в этот момент полный штиль, а где-то вдалеке на горизонте маячит тонкая полоса светлого пляжа, и, будто маленькие каменные иголки, лежат в воде стрелы волнорезов.

«Пока не долетели до берега, надо успеть упасть!» – подумала Тина, и самолет, послушный ее воле, тут же вошел в пике и стал молниеносно терять высоту. Пол встал вертикально. Самолет завыл, загудел. В глазах горела нескончаемая, невыносимая, яркая слепящая вспышка. Тина зажмурилась, хотя ей не было страшно.

«Ну, еще немного, и все!» – решила Тина, но тут все ее мысли, чувства, видения сами собой куда-то исчезли, и остались только блестящая точка в глазах и странный гудящий звук. Он приближался, приблизился, стал неприятен, высок и навязчив, будто разрезал ее пополам. И вдруг воздух вокруг нее перестал быть фантастически легким и свежим, что-то знакомое и тяжелое проникло ей в грудь, она сделала вдох и неожиданно для себя осознала, что навязчивый звук – не что иное, как вой включенной на полную мощность сирены-мигалки машины «Скорой помощи». Она медленно открыла глаза и первое, что увидела, было чье-то искаженное лицо. Это был Аркадий Барашков, но Тина его не узнала и не стремилась кого-либо узнать. Говорить она тоже не могла, но слух ее был сохранен, и она услышала голос, показавшийся ей знакомым:

– Кажется, она приходит в сознание.

– Пустите, мне надо сделать укол, – сказал еще один голос, который был совершенно неизвестен Тине.

«Укол? Все равно… Уже ничего не страшно, – успела подумать она и даже почувствовала, успела почувствовать чье-то прикосновение, похожее на легкий щипок. – Хочу спать! Бесконечно спать, только чтобы не будили!» Через несколько мгновений наступила полная темнота.

Тина спала уже несколько часов, ее не тревожили ни сновидения, ни то, что ее куда-то несут, поднимают, опускают, кладут, просвечивают магнитными волнами, входят в вены, вставляют катетеры, подключают приборы, опутывают трубками, вливают и выводят жидкости и даже дышат за нее.

Впервые за несколько месяцев ей ничего не снилось. Она спала глубоким, прекрасным, медикаментозным сном.

Мышка, не включая света, сидела у себя в кабинете за чайным столом и в задумчивости доскребала мельхиоровой ложечкой последнее пирожное. Пирожное было любимое – пропитанная ромом шоколадная «картошка». Оставить ее на тарелке было выше Мышкиных сил. Рабочий день уже закончился, она могла уходить, но отчего-то все медлила, все чего-то ждала. Она даже сама оформила протокол консультации приглашенного к той самой пациентке с головной болью профессора-невролога, хотя это была обязанность Дорна – так у него появлялся лишний повод зайти к ней в кабинет, но Дорн не зашел. То, что он был еще в отделении, Мышка знала наверняка – несколько раз выходила и видела, что дверь в ординаторскую прикрыта, но не закрыта на ключ. В целом все было спокойно. Дневные сестры ушли. Ночные, заступившие на дежурство, занимались привычными обыденными делами. Пациенты не выходили из палат – у них было все, что необходимо для жизни: удобные ниши с телевизорами и мягкой мебелью для приема гостей, небольшие комнатки-кухни, где можно с удобством приготовить чай, сервировать стол. И если бы не функциональные кровати, стоящие посреди комнат-палат, да не бледные, болезненные лица пациентов, комнаты отделения больше напоминали бы отель, чем больницу. Маша решила перед уходом еще раз пройти по палатам, навестить каждого больного.

Их было немного, всех она знала наперечет, и все они лежали на своих местах.

Пациентка с головной болью спала при ярко полыхающих лампах. Жалюзи в ее комнате были закрыты. Она, как заметила Тина, предпочитала днем находиться в темноте, вечером же и ночью в ее палате ярко горел свет.

Муниципальный чиновник с недостаточностью кровообращения из соседней палаты рассеянно просматривал свежие газеты и мысленно готовился к небольшому совещанию, которое он запланировал на завтра и собирался проводить прямо здесь, в больнице.

Третьим был артист-гастролер, умудрившийся пятнадцать лет назад развестись с московской женой и жениться на красавице казачке. По совместительству этот артист, уже теперь достаточно пожилой обаяшка куплетист, оказался дальним родственником главного врача. Его поджелудочная железа не справилась с чрезмерным количеством съеденного и выпитого на гостеприимной московской земле. Напомнили о себе и камни, образовавшиеся в желчном пузыре еще при первой супруге. Куплетист лежал в отделении пятые сутки, сочинял на досуге иронические куплеты и теперь страдал уже не столько от капельниц (тяжеленный приступ ему сняли довольно быстро), сколько от сознания того, что впереди вместо посиделок с друзьями студенческих лет его ждет строгая диета, безалкогольное существование и нудная жена.

Четвертой пациенткой в отделении была восьмидесятилетняя Генриетта Львовна Зиммельбаум, которую три месяца назад привезла в отделение родственница, заплатившая Мышке на год вперед с явной надеждой на то, что больше денег платить не придется.

Действительно, при поступлении в отделение Генриетта Львовна была очень плоха. Теперь же, после нескольких месяцев лечения и ухода, ее состояние настолько улучшилось, что маникюршу она ждала с большим нетерпением, чем медсестру, и очень расстраивалась, что в ее палату редко захаживает доктор Дорн, с которым Генриетта Львовна обожала мило кокетничать.

Еще два места в отделении были пусты и ждали своих пациентов. Как говорил Дорн, пусть лучше койко-место останется пустым, чем оно будет занято неплатежеспособным пациентом, на которого будут затрачены впустую много усилий и средств.

Когда Мышка вошла, Генриетта Львовна у окна красила губы.

– Смотрите-ка, клен совсем сбросил листья! – сказала она, показывая Мышке на любимый клен Валентины Николаевны. – Печальное время – осень…

– Да будет вам, – ответила Мышка. – Вы сейчас в такой форме, что впору подыскивать вам жениха!

Генриетта Львовна зарделась:

– Вы вот так говорите, а Владислав Федорович глаз вторые сутки не кажет! А в отделении, кроме него, замуж выходить абсолютно не за кого! Не за того же отвратительного бугая, что глаз не поднимает от «Коммерсанта». И не за пошляка-куплетиста.