Юрий Арабов - Орлеан

Белецкий, обливаясь потом, одолел наконец последний лестничный пролет и вспомнил, что никаких учеников и адептов у него нет. Он обнаружил на выщербленной ступеньке кем-то брошенный огрызок яблока и положил его в ведро с надписью: «Пищевые отходы». Он знал, что подобных ведер уже нет в больших городах России, далекая Москва забыла о них еще в конце шестидесятых, но здесь, в Орлеане, они еще водились, потому что кое-где, особенно в немецких селах, хрюкала и мычала скотина. Там же выпускались сосиски «Бюргерские» производства ООО «Брюгге» без белкового наполнителя; сливочное масло «Столыпинское» Гальбштадтского района клало на лопатки всякого рода патентованную «Вологду», а сыр «Фатерланд» был одним из лучших в своем классе в Европе. Как это совмещалось с советской властью и позже с новой свободной Россией, никто не знал и понимать отказывался. Злые языки утверждали, что в такой безобразной ко всему хозяйству РФ альтернативе была виновата Бавария, взявшая шефство над всем Гальбштадтским районом и прилегающими к нему селами. В них жили немцы, получившие во времена столыпинских реформ в свое распоряжение хоть и бросовые земли, но зато в огромных количествах. Рудик любил сосиски «Бюргерские», а также пиво «Гибель богов», которое намного превосходило «Красный Восток» и всякого рода пивную бурду, наваренную из риса, но немцем тем не менее себя не чувствовал. Он понимал, что живет в странном месте, где из-за жары на улице не было даже мусорных контейнеров и жители выносили всякий сор из домов в строго назначенное время – за ним приезжала суровая лязгающая машина, которая и отвозила всё на свалку в степь, подальше от города… Другой бы жил здесь и радовался, но Рудик находился в привычном смятении, ибо понимал, что предназначение его было иное. Но какого рода предназначение, он сам в точности не понимал.

На своей площадке под самой крышей он вдруг увидел короткие пальцы с фиолетовым педикюром, которые вывели его из состояния философской прострации. Пальцы принадлежали сдобной дебелой девице с большой грудью то ли третьего, то ли четвертого размера, и, поглядев на нее, Рудольф Валентинович почувствовал своим инстинктом выходящего в тираж мужчины, что это будет ему наградой за бессмысленно прожитый день.

– Вы ко мне? – спросил он на всякий случай.

– Я от Эрнеста Аркадьевича, – сказала девица, отчего-то закрасневшись, будто сделала неприличность.

– Что ж. Знаю. Всегда готов помочь Эрнесту Аркадьевичу. – Он полез в карман коротких пляжных штанов и вытащил оттуда связку ключей. – А кто такой Эрнест Аркадьевич?

– Он ваш учитель.

– Возможно, – согласился Рудик, отключив внутри все эмоции. – Но, по-моему, его звали Эраст. Впрочем, это не принципиально. На что жалуетесь?

– Грудь дергает… – прошептала интимно девица.

Чувствовалось, что ей очень стыдно за то, что ей попалась такая грудь, доставляющая неприятности не только ее носителю, но и совершенно посторонним людям. А что им до ее груди и особенно до какого-то дерганья? Конечно, им все равно, все равно…

– УЗИ делали?

– Нет.

– Надо сделать. Но вы не волнуйтесь, это сейчас у многих. Время такое. У всех что-то дергает. В голове, в сердце… Проходите, – он широко распахнул перед ней входную дверь, обитую дерматином. – Только извините за бардак. У меня – вялотекущий ремонт. Он течет вперед только по мере поступления денег, а они текут мимо и не всегда.

На полу были разложены прошлогодние газеты. В большой комнате стояла у стены стремянка, ступени которой были измазаны побелкой, а рядом находился большой таз с облупленной эмалью и погнутыми краями.

– Раздевайтесь до пояса, – бесцветно сообщил Рудик, сам поражаясь своему ледяному спокойствию.

Вышел в коридор и заглянул в маленькую комнату, где на кушетке лежал парализованный отец.

Увидев его, старик бессмысленно заблеял и затряс небритым заостренным подбородком человека, которому нечего терять.

– Чего ворчишь? Описался, что ли?.. – пожурил его сын и потрогал руками несвежую простыню. – Ну да, описался… Потерпи. Девицу только осмотрю и сразу к тебе…

Прошел в шестиметровую кухню. Там на стене висела выцветшая открытка Одигитрии, прикрепленная к обоям гвоздем, правой рукой она указывала на своего сына, как на единственно возможный путь, но Рудольф Валентинович не знал этих тонкостей, а если бы знал, то не согласился, потому что путей было множество, хотя бы тот, чтобы сейчас же ощупать наивную посетительницу, а потом посмотреть, что из этого получится.

Поскольку в ванной вода давно уже не текла, он помыл руки на кухне и возвратился в большую комнату, с удовольствием отметив про себя, что разор, связанный с ремонтом, как-то преобразился, потому что в середине этого разора появилось женское начало, которое можно было принять за прекрасное, особенно с закрытыми глазами.

Она стояла перед ним, внешне беззащитная, бессильно опустив руки, на которых были заметны бледные веснушки божьей коровки, и от этого вынужденного смирения посетительницы на Рудика накатил полузабытый юношеский азарт, заставлявший говорить глупости и делать безобразные во всех смыслах поступки.

– Так, так… – пробормотал он как можно более равнодушно. – Какая именно болит?

– Вот эта, – глухо сказала красавица, слегка зардевшись.

– Здесь? – он бережно нащупал одну из желез.

– Да.

– Характер боли?

– Тянущая.

– Давно?

– Не знаю. Может быть, с год уже.

– К врачам до меня обращались?

– Нет.

– Ну это все пустяки. Болит и ладно. Это мы поправим. Это…

Он не договорил, потому что некстати зазвонил телефон. Рудольф только отметил про себя, что ее грудь еще не потеряла форму молодости, и только вошел во вкус анатомических изысканий, как вдруг этот проклятый тревожный звонок… Зачеркнувший очарование возвышенного и указывающий на то, что внешний мир этому очарованию всячески препятствует.

Рудик огляделся и телефона не увидел. Звонок был, а аппарат безнадежно отсутствовал. Свой мобильный он положил под автобус с неделю назад, поспорив с нетрезвым другом, что скорее автобус перевернется, чем эта мыльница перестанет звонить…

– Одну минуточку, прошу извинить… – пробормотал он и пошел, как собака идет по нюху, на сигнал, наконец-то обнаружив источник беспокойства под подушкой кушетки-оттоманки, взлохмаченной и неприбранной, словно долина после селевого потока.

– Алло…

– Меня преследуют!.. – раздался в трубке истеричный надрыв знакомого, к сожалению, человека.

– Это ты, Лид, что ли?

– Я уж и сама не знаю, Лида я или нет.

– Успокойся. Кто тебя преследует?

– Неоплатоники, – ответила она, рыдая.

– Неоплатоники… – задумчиво повторил Рудольф Валентинович. – Их много?