Олег Рой - След ангела

— Помнишь, были мы у тебя, про бои смотрели. Говорили с твоим отцом. Вот головастый мужик, — Артем в ответ энергично закивал. — Я тогда подумал: если эта ваша социология — такая нужная и интересная наука, то почему же ее в школе не проходят? Дают нам какое-то тухлое обществознание, от которого не прозеваешься! А кто тебе в школе расскажет про самое главное? Ну, например, про деньги. Как их заработать и как сохранить? Я уж не говорю про власть — как в нее пробиться. Или про отношения, ну, типа в семье. Или даже вот про что — про смерть! Почему про смерть ничего не говорят? А?!

— Ты меня так спрашиваешь, будто я — министр образования.

— Тем, я тебе так потому говорю, что ты малый дельный, но как-то, ты уж меня прости, затормозился. Будто в младшеклассниках остался. Смотри, придет день — ты меня попомнишь!

— Да нет, ну чего, ты в натуре вообще фишку рубишь, — поспешил согласиться с другом Белопольский. — Я и сам это знаю. Ту же литературу жуем, как мочало. По пять раз Пушкина читаем в разных классах. А в последние уже наши годы — что, никакой литературы нет? Пушкин телевизор не смотрел и в инет не лазил.

Некоторое время шли молча, каждый припоминал обиды, которые нанесла им опостылевшая школа.

— А алгебра, геометрия, синусы-котангенсы? — снова со злостью заговорил Санек. — На хрена это вообще, когда есть компьютеры? Или физика с химией? Зачем мне знать на память сто формул, когда все в программы давно прописаны? Сколько времени ушло зря на все эти задачки-перезадачки! Если бы их не решать каждый день, то всю школьную математику можно было бы пересказать за один год, а не тянуть с первого по одиннадцатый. Такое палево!

— Да, это уж точно, — математику они оба не любили.

— Вот Лилка говорила… — все в том же боевом запале начал Санек и нежданно поперхнулся, подумалось: только вчера ему Лилка что-то говорила, а больше она уже никогда никому ничего не скажет. Изменившимся голосом он продолжил: — Лилка мне говорила, что для того ее учат музыке, чтобы занять все свободное время, чтоб по улице не ходила, с дурной компанией не вязалась. Музыка ее никому в семье была не нужна. Музыкантшу из нее никто делать не хотел. Главное, чтоб время ее потратить, чтоб и после школы она была под присмотром, с утра и до вечера.

— Да-а, это понятно, — со вздохом проговорил Тема.

— Вот потому тебе и понятно, что тебя тоже родаки держат в ежовых рукавицах. Ведь они же там, в школе, все врут. Врут, что понадобятся тебе в жизни эти формулы-уравнения. Врут, что если ты на пятерки учишься, то на пятерку и работу себе найдешь, и на «отлично» потом жить будешь… Врут, что вообще от них, от учителей, все на свете зависит. А на самом деле они такие же люди, как наши папки-мамки. Так же небось квасят по праздникам…

Подобные разговоры бывали у них и раньше, но только теперь Санек выложил перед приятелем все свои мысли и доводы. Тема почувствовал вдруг, что Санек намного его старше. И вот ведь странная вещь — вроде был во всем согласен с ним, а в голове роилась, жужжала мухой странная мысль: «Хорошо, что Санек уходит, — мы с ним наверняка бы раздружились».

Саня на похоронах был лишь раз в жизни — этим летом на Дону. Умер старый дедок, дальний их родственник, — впрочем, все в деревне были дальней родней друг другу.

Окна в доме были закрыты наглухо. Внутри стоял тяжелый кислый запах. То ли так пахло покойником, то ли похоронами, то ли скудным стариковским жильем. С порога, поверх голов, Санек увидел торчащий из гроба острый и узкий нос — совсем не такой, как был у дедка при жизни. Ему сразу стало так плохо, что он выкатился наружу.

Закурил на крыльце — там уже стояли мужики, опершись о перила, смолили вовсю, обсуждая детали похоронного обряда. Тогда-то Санек и узнал, что саван шьется из льняного полотна, сложенного поперек. Что пол в избе после похорон выметают от красного угла к дверям. Что с кладбища ничего в дом нести нельзя. Что поминать покойного можно только после того, как тело предадут земле. Даже о том, что в доме с покойником завешивают зеркала — даже об этом самом распространенном обычае Санька услышал впервые. Но так и не понял, зачем это делается. Закопали дедка быстро, кладбище было рядом. Несколько старух и женщин поплакали — но, как показалось Сашке, не столько над стариком, сколько над собственной несчастной судьбой, о которой задумались вот тут, на погосте. А потом, как только солнце склонилось к западу и жара немного спала, вся деревня отправилась поминать усопшего. Вся — кроме артельщиков. Им бригадир не позволил даже стопки, понимал, что и этого будет достаточно — сорвутся с катушек, тогда уже не остановишь. И всей работе каюк.

Лилу хоронили на Троекуровском кладбище. Отпевали в красном кирпичном храме, направо от главного входа. В дневное время службы в храме не было, только в боковом приделе, у самого входа, горсточка старушек слушала отпевание какой-то бабки.

С Лилой же проститься явилось народу немало — заняли почти всю церковь. Здесь был весь одиннадцатый «Б», много ребят из других классов, учительницы — Ирина Анатольевна, Снежная Королева, училка по труду, ребята и преподаватели из музыкальной школы, подруги Лилы, родня, знакомые ее родителей…

Гроб стоял прямо перед алтарем — роскошный, сразу видно, что дорогущий, полированного орехового дерева со скругленной крышкой и металлическими ручками по бокам. Саньку он напоминал деревянный чехол от зингеровской машинки, на которой шила его мать.

Лила, невероятно красивая, желтовато-белая, лежала на белоснежной подушке, отделанной кружевами. Брови ее отчего-то слегка поднялись на лоб полукруглыми дугами, придавая лицу удивленное выражение. Казалось, что она смотрит какой-то чудесный сон и в самый волнующий момент не может решить: проснуться ей или глядеть дальше.

Волосы Лилы были совсем не такими, как при жизни — лежали ровными плотными прядями, будто слипшиеся. Куда пропали вечные ее непокорные лохмушки, которые она беспрестанно поправляла?

Весь гроб был засыпан цветами. Священник и диакон ходили вокруг гроба, пели заупокойные молитвы. А поодаль, в стороне от толпы, прилаживаясь так и этак, ходил, тоже по кругу, фотограф, кто-то из друзей семьи. Время от времени оглушительно щелкал затвором, бил по глазам ослепительно-белыми вспышками.

Наконец прозвучало тихое: «Прощайтесь». Одноклассники тесным кольцом обступили гроб. Взгляды их были прикованы к Лилиному лицу. Санек думал, что все будут целовать Лилу — тогда поцелует и он. Но нет. Постояли, посмотрели, отошли. Подошли отец с матерью (ее поддерживали две подруги), бабка. Мать беззвучно плакала. Они почему-то тоже не стали ее целовать. Храмовая старушка велела забрать цветы — их брали уже не букетами, а охапками. Потом она покрыла Лилу белым кружевным покрывалом. Оглушительно щелкнув, закрылась крышка.