Маша Трауб - Я никому ничего не должна

– Алле! – Это был голос Андрея. Больной, тихий, но его.

– Здравствуй, – сказала я.

– Добрый вечер. Кто это? – Он меня не узнал. Я тогда чуть не умерла с трубкой в руках. Не узнал. Как такое возможно? Я бы узнала его голос из тысячи, спустя двести лет.

Я испугалась и положила трубку. Сидела с колотящимся сердцем.

– Ты чего тут торчишь? – в дверях появилась Нелли Альбертовна.

– А? – не успела опомниться я.

– С утра купила курицу и забыла здесь. Только дома вспомнила, – устало стала рассказывать она. – Пришлось возвращаться. Не на ночь же ее оставлять. Протухнет, провоняет.

Она рассматривала свою курицу – я только сейчас почувствовала запах.

– Чего ты телефон гипнотизируешь? – отвлеклась она от курицы.

Мне вдруг стало совсем плохо. Я заплакала. Сидела и рыдала, уткнув лицо в колени. Завуч тяжело вздохнула и подсела ко мне, с грохотом отодвинув стул.

– Он дома, живет у матери. Аделаиде он нужен молодой и здоровый. А больные никому на шею не нужны. Она его выкинула, как полудохлого котенка. Считай, в ведре утопила. Теперь мама ему варит кашки и супчики. Только ты мне скажи, тебе оно надо?

– Надо, – всхлипнула я.

– Ну и дура. Вроде смотрю на тебя – девка с головой, умная, родители – врачи, а ты – ни рыба ни мясо. Тухлая, как моя курица. Вроде с характером, только где он – твой характер?

– Не знаю.

Завуч тяжело взяла сумку и ушла, больше ничего не сказав.

Я поехала по адресу, который выписала из личного дела Андрея.

Дверь мне открыла пожилая женщина с молодым голосом.

– Добрый вечер. – Она улыбалась и смотрела приветливо.

– А Андрей, Андрей Сергеевич дома? Я – коллега. Из школы.

– Заходите, заходите, – широко распахнула она дверь. – Андрюшечка, это к тебе, Котечка, иди ужинать.

– Мам, а потри мне яблочко… – раздалось из-за двери.

– Сейчас. Тебе с сахарком или со сметанкой?

– С сахаром.

Потереть на терке яблочко просил Андрей. Котечкой оказался его отчим.

– Привет, – сказала я Андрею.

– Шурик! – обрадовался он, как ребенок.

Я переехала к ним, чтобы тереть Андрею яблочки.

Я тогда очень была похожа на маму. Когда умирал папа, мама проживала каждый день за двоих. Работала, готовила, прибегала к папе в палату, сидела с ним, держа за руку, ночевала в сестринской, прибегала утром домой помыться и выпить кофе, бежала на работу, с работы в магазин, из магазина домой, чтобы приготовить «свеженького», и опять в больницу – сидеть, держать за руку, кормить, вытирать.

У меня, когда я была с Андреем, открылось второе дыхание. Бегала на работу, в магазин, домой. Ходить спокойно совсем разучилась. Носилась с выпученными от страха глазами и высунутым языком. Я была уверена, что это судьба – моя жертвенность, героизм и забота изменят все. Что Андрей меня полюбит так, как я его. Привяжется ко мне. Я стану ему необходимой. И он будет так же меня ценить, как папа ценил маму. За доброту, терпение, поддержку.

К маме, домой, я заходила очень редко и очень ненадолго. Отмечала, что она плохо выглядит, но как-то не придавала этому значения. У меня ведь был другой дом, у меня теперь был Андрей.

Тогда же и состоялось то памятное знакомство, хотя и Андрей плохо себя чувствовал, и мама.

– Ты как? – спрашивала я маму, ерзая на стуле. Не могла усидеть.

– Устала. Дома крутилась по хозяйству, то полы мыла, то гладила. Просто устала, – отвечала мама.

Я кивала, потому что именно такого ответа и ждала, клевала маму в щеку и убегала.

Андрей явно шел на поправку – я, как дочь врачей, это замечала, – но продолжал капризничать и вести себя как тяжелобольной человек.

Если честно, в какой-то момент я очень устала и начала раздражаться, срываться. Мне казалось, что его болезнь затянулась уже до неприличия и он уже должен был встать, что-то делать, а не лежать целыми днями с книжкой. Сорвалась я из-за мелочи, от накопленной усталости.

– Принеси мне чайку, – попросил Андрей. Я только что вернулась из школы и еле держалась на ногах.

– Мне бы кто чайку принес, – огрызнулась я.

Андрей посмотрел на меня, как обиженный ребенок.

– Мам, принеси мне чайку, пожалуйста, – закричал он из комнаты.

Я терпеть не могла эту привычку орать на всю квартиру. У меня дома такое было непозволительно. Если я кричала из комнаты, мама и папа делали вид, что не слышат.

– Подойди и скажи, что тебе нужно, – строго отчитывала меня мама.

У Андрея орали все. Перекрикивались друг с другом.

– Ты сам вполне в состоянии пойти на кухню и налить себе чай, – сказала я.

В комнату постучалась Надежда Михайловна.

– Держи, мой хороший. – Она подала сыну чашку.

Надо сказать, что мы с ней жили мирно. Она ко мне относилась ровно, без особой симпатии, но доброжелательно и спокойно. Надежда Михайловна была полностью зациклена на своем Котечке, который носил шейный платок и красил волосы. Я к нему никак не обращалась, потому что его все, даже Андрей, звали Котечкой, что мне, привыкшей к именам-отчествам, было совершенно непонятно. Котечки, Кисочки, Лапусечки, Рыбоньки… Даже Андрея всегда называла полным именем, хотя у мамы он был Андрюшечкой. Мне, если честно, было противно до тошноты.

Видимо, это тоже связано с воспитанием, с укладом в доме. Я привыкла, что деньги в семье зарабатывает мужчина, а женщина может быть только поддержкой, но никак не основным добытчиком. Мама, при всей своей твердости, всегда находилась в «подчинении» у папы, и именно он принимал решения. Поэтому, когда я слышала от Котечки: «Наденька, реши сама, у меня голова раскалывается», то просто замирала с открытым ртом. Опять же, я считала, что мужчина должен иметь профессию, трудовой стаж, записанный в трудовой книжке, ходить каждый день на работу и приносить зарплату в определенные дни. Все это совершенно не относилось к Котечке. Он был то ли художником, то ли архитектором. Сидел дома и ждал «заказов», которых не было. Надежда Михайловна, за что я ее уважала, ходила на работу и приносила копеечную зарплату научного сотрудника. На эти деньги они и жили. И, что удивительно, Котечке не хотелось заработать больше. Он спокойно просил денег на сигареты и ныл, что жена купила плохое вино. «Но ведь выпил же, – хотела сказать я, – и не поморщился». Но я молчала.

За что его любила Надежда Михайловна, я тоже не понимала. Котечка в моем представлении о мужчинах и мужественности был даже больше женщиной, чем Надежда Михайловна. Со своим дурацким шейным платком, в котором он ходил даже дома, прикрывая морщинистую шею, с майонезной баночкой и старой зубной щеткой, которой подкрашивал волосы и даже меня не стеснялся. Я бы со стыда сгорела на его месте, а он ничего. Ходил, натянув на голову целлофановый пакет, ждал, пока краска подействует. И черты лица у него были по-женски мелкие, аккуратные. В детстве его точно принимали за девочку. Он был всегда всем недоволен, в плохом настроении, ходил, надув нижнюю губу, любил побурчать, посопеть, обидеться и выразительно замолчать. Следил за весом и питанием. Подолгу задерживался перед зеркалом в прихожей и разглядывал свой профиль, втягивая живот. Я с ним практически не общалась – просто не знала как.