Дмитрий Вересов - Дети белых ночей

– Я не у кого такого поэтического описания оргазма не встречал... – Коитуса. Там до оргазма еще далеко... – Оргазма... – Коитуса... – Ладно, проехали... А ты пробовал пиво солить? Меня один мужик научил...

Не только «однорукость» мешала Косте Сагирову добиться серьезных результатов на ринге. Он нарушал спортивный режим не просто от лени, а «с восторгом упоения». К тому же он начисто был лишен спортивного тщеславия.

– Не получится сегодня посидеть,– говорил он Маркову сокрушенно.– Одна восьмая первенства Ленинграда. Но я постараюсь быстренько «по очкам» пролететь...

На следующий день он приходил в институт совершенно убитым.

– Представляешь? Выиграл! – говорил он, чуть не плача.– Такой кретин попался. Я и так подставлялся и этак, во втором раунде он вдруг открылся, а я машинально ударил... Ну ничего! В четвертьфинале я встречаюсь с Пашей Громовым. Это динамовская школа. Я его хорошо знаю, приличный боксер. Так что завтра обязательно расслабимся...

Назавтра он вбегал в аудиторию, сияя от счастья.

– Все! Проиграл! Пашка Громов не подвел! Быстренько, быстренько, Кирюха, срываемся...

Приблизительно так проходили для него чемпионаты города, кубки ДСО «Водник» и прочие соревнования. Но первенство вузов Ленинграда – это было святое! Здесь Костя бился до последнего, сокрушая всех соперников. Здесь Лаврушину были нужны призовые места. Здесь на кону стояли все Костины спортивные льготы – свободный график сдачи экзаменов, лояльность преподавателей, бесплатное питание... После первенства вузов Костя Сагиров приходил в институт с рассеченной бровью, гематомами и кровоподтеками и не сразу понимал, где он находится и что от него хотят. Но межвузовские соревнования случались редко. Чаще же Костя появлялся после турнира с сияющей, словно начищенной кем-то физиономией и тяжелым «дипломатом», издававшим стеклянный перезвон.

– Быстренько, быстренько, Кирюха, срываемся... А где Иволгин? Где этот поддельный Дима с ложным крокодилом? Волгин, ты идешь с нами?.. Тогда пошли к тебе...

Вадима Иволгина родители называли Димой, но Костя Сагиров полагал, что это неправильно. Иволгин специально приносил в институт «Словарь русских личных имен», как научное подтверждение своего производного имени, но Костя все равно считал его «поддельным Димой». Портфель Иволгина он называл ложным крокодилом, хотя Дима убеждал всех, что это натуральная кожа, причем редкой выделки. Иначе он давно бы выбросил его на помойку. Стал бы он ходить с таким изношенным портфелем, если бы не замечательный материал.

Весь курс поначалу задавал Иволгину глупые пэтэушные вопросы: «А ты чего с таким портфелем? Что это он у тебя такой драный? На какой свалке ты его нашел?» Но когда однажды Дима пришел на лекции с пакетом, все даже возмутились, до того привыкли к «ложному крокодилу» в руке Иволгина.

Дима-Вадим Иволгин не был интересен ни множеством прочитанных книг, ни музыкальными пристрастиями, ни спортивными достижениями, ни даже старинным портфелем. Он был занятен сам по себе, без всяких посторонних примесей. Внешне он, Иволгин, больше походил на москвича шестидесятых, чем на ленинградца семидесятых. Неприкрытые волосами уши, детская челка и мягкие, ни разу не бритые усы. Его можно было бы назвать худощавым, если бы не полные ноги, которыми он тяжело и мягко бежал к электричке. Его бег, пожалуй, характеризовал его лучше всего. Дима не отталкивался от земли, не выбрасывал вперед бедро, а как-то необычайно легко отрывался от земли, а потом тяжеловато бухался вниз.

Он хорошо готовил щи и борщи, как-то хитро заваривал чай для успокоения и бодрости, разводил цветы, вязал на спицах и крючком. Смело разбирал забарахлившие электрои радиоприборы. Правда, починить их удавалось Диме редко. Обычно он смеялся над каким-нибудь внутренним устройством, тыча туда отверткой. Отсмеявшись, восклицал удивленно:

– Кто же так делает! Ерунда какая-то. Так, вообще, нельзя делать. Как оно только работало столько лет!

На улице ему приходилось хуже. Шпана замечала его издалека, а вблизи вообще видела насквозь. Иволгин в такой ситуации пускался в пространные и наивные объяснения. Мог, например, сказать, что пожалуется на плохое поведение их девушкам. Обычно в рядах шпаны находился самый отчаянный, первым понимавший, что риска никакого нет, но можно опоздать, и бил Диму в удивленный карий глаз. В купчинских дворах, колхозе, стройотряде почему-то всегда доставалось этому Диминому глазу.

Маркову он чем-то напоминал покойного Женю Невского. Только он не желал признаваться себе в этом. Как и в том, что именно это сходство и было одной из причин, притягивающих его к Иволгину. Как будто это было неприлично.

А может, это было чувство вины? После того как исчез Невский, это чувство, вероятно, посещало многих его одноклассников. И Марков принял на себя не меньшую ее часть. Не заметил, что творится с Женькой. Не предупредил, не спас...

Он до сих пор видел Невского в своих снах. Редко, но видел. Тот приходил нежданно-негаданно, но молчал. Слово – серебро, молчание – золото. Однако Кириллу этого золота было не нужно. Сказал бы Женька хоть чтонибудь, что ясно дало понять – пустой это сон, обычное сновидение безо всякого смысла... И душа Кирилла успокоилась бы тогда. Но тот ничего не говорил. Будто ждал какого-то момента, когда Кирилл созреет. Для чего?! Для откровения?! А может, он сам должен был догадаться, что к чему? Может, Женька так подсказывал ему – вот еще один хороший человек, с которым свела тебя судьба, только теперь не оплошай, присмотрись! Станешь тут суеверным.

Кирилл понимал, что Дима Иволгин – человек необычный, редкий. Он сравнивал его то с Пьером Безуховым, то с Алешей Карамазовым, но тут же находил эти сравнения крайне неудачными. Иногда он называл Иволгина домовым. Действительно, Дима скорее напоминал это странное мифическое существо, духа семейного уюта и очага, которому иногда приходилось покидать свой лапоток и ехать зачем-то в институт, в колхоз, стройотряд, где он был необычен, чудаковат, как и его портфель – «ложный крокодил» – среди студенческих «дипломатов».

Весь первый семестр Марков прятался от Акентьева. Мама интеллигентно врала, что Кирилл в колхозе, у бабушки, будет поздно или неизвестно когда. Акентьев также интеллигентно делал вид, что верит в его отсутствие и не ощущает каким-то беспроводным чувством, что Кирилл в этот момент делает матери страшные глаза, мотает головой в двух метрах от телефонной мембраны и машет руками, как бы отгоняя кровососущих насекомых. Саша звонил все реже, а потом и вовсе перестал. Кирилл мысленно попрощался с Акентьевым навсегда, и на душе у него стало гораздо спокойнее.