Дмитрий Вересов - Дети белых ночей

– Извините, девушка, вы случайно не Альбина? Альбина Вихорева? – К ней обращалась невысокая женщина, стриженная «под гавроша», тонкими аристократическими пальцами нервно теребившая ремешок лакированной сумки-сундучка.

– Да, я – Альбина Вихорева.

– Вы разрешите, я присяду?

– Пожалуйста...

– Вы, Альбина, вряд ли меня вспомните. Если вообще когда-нибудь видели. Ведь родительские собрания и время уроков не совпадают. Я – мама Жени Невского, вашего одноклассника. Я узнала вас сразу, как только увидела... Вы сидели такая грустная... И этот чудный хор,– на глазах говорившей выступили слезы.– Меня зовут Флора Алексеевна, и я давно, очень давно хотела...– Женщина открыла свой сундучок, достала платочек, как-то быстро, украдкой, промокнула слезинки, и вновь ее рука исчезла в сумочке.

– Вот... Это я нашла в бумагах сына после того, как последние надежды, что он найдется, умерли...– Она протянула Альбине пожелтевший конверт, адресованный «А. Вихоревой», и фотографию, на которой смешные шестиклассники Вихорева и Невский сидели в школьном дворе на пачках макулатуры рядом с огромными товарными весами и улыбались.

– Эти вещи лежали вместе, и я решила, что это принадлежит вам... Решила, да только вот долго не решалась...

Сердце у Альбины защемило. Она даже не подозревала о существовании подобной фотографии и вовсе не могла сообразить, кто, где и когда сделал этот снимок.

– Спасибо вам, Флора Алексеевна,– от волнения горло стало сухим, слова вышли сиплыми, и Альбина почувствовала себя неловко.– Извините меня, просто это так неожиданно...

– Все настоящее в этой жизни, Альбиночка, всегда неожиданно... Мне пора,– женщина встала и направилась к выходу на Потемкинскую.

Альбина рассеянно смотрела на письмо и снимок, еще не понимая, что с ними нужно делать, с чего начать. И только когда решение было принято – немедленно догнать Женькину маму и обо всем, обо всем поговорить с ней,– она сложила бумаги в свой замшевый тубус и быстро направилась следом.

Ни в аллейке, ни минутой позже на Потемкинской, ни справа, ни слева, ни в створе улицы Петра Лаврова по-девичьи тонкой фигурки в приталенном пыльнике видно не было.

Но было другое. Мысль, быстрая, как искра от костра в августовской ночи: «Женька Невский! Человек, который меня любил...»

Несмотря на довольно долгое пребывание в больнице после исчезновения сына, Флоре Алексеевне удалось сохранить хорошее физическое здоровье, а вот со здоровьем душевным все было сложнее. Правда, дело никогда не доходило до естественных при стрессовых ситуациях истерик. Обошлось и без развития устойчивых фобий, но присутствовал постоянный душевный дискомфорт. Она ежедневно подолгу думала о своем пропавшем сыне.

Конечно, и в этом она убедилась практически сразу, рисовать картины уголовного характера или жуткого несчастного случая – вещь не столько изнуряющая и лишающая человека равновесия, сколько совершенно неприемлемая для матери, отдавшей много душевных сил воспитанию желанного (все-таки!) ребенка.

Сначала она взбадривала себя соображениями о недопустимости подобного рода мыслей для современной образованной женщины, к тому же еще и ленинградки. Потом, это как раз совпало по времени с периодом, когда весь «интеллигентский» состав города на Неве с головой окунулся в самиздатовскую эзотерику, она действительно пыталась подобрать какой-нибудь «жизнеутверждающий» сценарий из Блаватской или Бертрана де Го. Через некоторое время произошло отторжение и этого метода.

Так или иначе, в результате всех этих душевных поисков как-то сама собой выработалась своя, особенная, может быть, не очень оригинальная, но наполненная удивительной теплотой система мыслительных координат. Во многом эта система повторяла логику «рассуждений о хорошем», памятную и привычную с детства. Так же из детского периода жизни было взято и ее оформление – что-то среднее между пересказом прочитанной сказки и самостоятельными попытками посоревноваться с Андерсеном и Перро.

Примерно через год после известных событий, когда пришло понимание и осознание ее полного одиночества в этой жизни, Флора Алексеевна открыла в себе способность мысленно наблюдать за продолжающейся где-то жизнью сына.

В ее воображении Женька путешествовал в космосе, пространстве, времени. Для кого-нибудь постороннего подобные вещи могли бы показаться наивными, может, даже глупыми. Оттого Флора Алексеевна, которую жизнь и прежде не баловала близкими душевными контактами, стала еще замкнутее.

Флора Алексеевна стала больше читать. Больше, но медленнее. Она по нескольку раз перечитывала места, которые считала наиболее важными, подолгу обдумывала их над раскрытой книгой, как бы примеряя полученную информацию к сюжетам сыновних скитаний.

Однажды, когда Флора Алексеевна по рассеянности второй раз подряд свернула с моста Ломоносова на Фонтанную, она решила не возвращаться, а, на время отступив от заведенного порядка, лишь перейти с гранитных плит набережной на асфальтовый тротуар вдоль четного ряда домов.

Сегодня, по странному выбору ее воображения, впечатленного толстенным томом «Хроники норманнского завоевания Британии», Евгений присутствовал в Англии периода раннего Средневековья. Сын держался молодцом, несмотря на изнуряющие скачки, коварство врагов и равнодушие йоменов. Лились потоки норвежской, датской, английской и аквитанской крови, чахла изумрудная зелень британских пейзажей, пылали замки, в безумном крике надрывались вдовы. Отряд могущественного графа Ддейла, водимый его приемным сыном, всегда появлялся в нужную минуту, отстаивая интересы короны и справедливости, спасая невинных от неминуемой смерти.

Увлеченная развитием эпизода, в котором Женька со своими людьми едва успел прекратить кровавую резню в поместье норвежских переселенцев – баронов Тиитерсов, Флора Алексеевна не заметила внешней преграды и натолкнулась на молодого человека.

Сознание сразу переключилось на восприятие реального мира. Зная за собой «слабость к созерцательности» и будучи человеком воспитанным, она сразу же извинилась и подняла глаза. Акентьева Флора Алексеевна узнала мгновенно. Ей стало очень неловко и неприятно; появилось ощущение, что этот посторонний, но все же, чего греха таить, близкий человек, стал невольным свидетелем и зрителем ее приключенческой саги о сыне.

Еще раз извинившись, женщина поспешила удалиться. * * *

– Вот вам мелодии,– увесистая пачка машинописных листов глухо ударилась об стол.– А вот и ритмы,– еще одна кипа бухнулась рядом,– зарубежной, так сказать, эстрады!

– Моща, Григорьев! С тобой приятно иметь дело,– Переплет принялся жадно перебирать листы.