Дубравка Угрешич - Снесла Баба Яга яичко

Один или два раза она пыталась было «очернить» образ моего отца, который, по ее словам, был «самым порядочным человеком» из всех, кого она знала, но по какой-то причине все-таки удержалась и оставила на том пьедестале, на который сама и водрузила после его смерти.

— Ты ведь не была в него безумно влюблена, правда? — спрашивала я ее осторожно.

— Нет, но я его любила.

— За что?

— За то, что он был молчаливым, — сказала она просто.

Отец действительно был немногословен. И деда я тоже запомнила как человека неразговорчивого. Впервые мне пришло в голову, что оба были не только «молчаливыми», но и «самыми порядочными людьми», которых она знала.

Возможно, этими периодически возникавшими попытками «очернить» мертвых она освобождалась от чувства вины за поступки, которые могла совершить, но не совершила. Вину за несделанное, за отказ постараться ради близких людей она прикрывала резкостью оценок. Кажется, она просто боялась большей заботы о других. Оттого, что в какой-то момент испугалась жизни так же, как боялась и смерти. Поэтому она так упрямо держалась своего места, своей небольшой системы координат и закрывала глаза на сцены и ситуации, которые могли ее нарушить.

«Лук всегда нужно как следует потушить. Самое важное — это здоровье. Хуже лжецов никого нет. Старость — большое несчастье. Фасоль вкуснее всего с салатом. Чистота — залог здоровья. Когда варишь брокколи, первую воду надо обязательно слить».

Может быть, похожие вещи она говорила и раньше, но тогда я не замечала. А теперь все сузилось. Сердце сузилось. Сосуды сузились. Шаги сузились. Словарный запас сузился. Жизнь сузилась. Она произносила эти избитые истины с особенной важностью. Стереотипы, я думаю, давали ей чувство того, что все в порядке, что мир стоит на своем месте, что она все держит под контролем, что в ее силах принимать решения. Она обращалась с ними как с невидимой печатью и повсюду ставила ее, оставляла свой след. Мозг все еще служит ей, ноги служат, она ходит — правда, с помощью ходунка, но ходит — она человеческое существо, которое все еще знает, что «фасоль вкуснее всего с салатом» и что «старость — это большое несчастье».

— Давай позвоним старой ведьме? — предлагает она. В ее глазах я замечаю неожиданный блеск.

Послушно беру мамину маленькую телефонную книжку, в которой полтора десятка самых важных номеров — я их туда записала, чтобы в любой момент они были у нее под рукой, — набираю и передаю ей трубку.

— Куда пропала, старушка, ты еще жива?

Она часто звонит «старой ведьме», особенно теперь, когда больше не в состоянии к ней ходить. Пупа не только по возрасту, но и по продолжительности их общения была самой старой маминой подругой.

— Не будь Пупы, не было бы и тебя, — говорит мама и повторяет семейную легенду о том, как Пупа, только что закончившая медицинский, ассистировала врачу во время маминых родов («Господи Иисусе, какой же ребенок страшненький!» — сказала Пупа, когда тебя вытащили на свет божий. Я просто замерла от ужаса. А ты вообще не была страшненькой, просто у этой старой ведьмы такие шутки!).

— Да, Пупа! И у нее жизнь была нелегкой, — задумчиво говорит мама.

Пупа во время войны была в партизанах, там же она заболела туберкулезом. Чего только с ней не происходило, она даже несколько раз была при смерти и сердилась на свою дочь, тоже врача, утверждая, что та во всем виновата. Без нее, часто ворчала старая ведьма, она бы уже давно распрекрасно отправилась на тот свет.

В ней было не больше сорока килограммов веса, передвигалась она с помощью ходунка, была почти слепой, мир видела только в расплывчатых очертаниях. Жила одна, упрямо отказываясь переселиться в дом престарелых или к дочери, в ее семью. Вариант жить вместе с нанятой помощницей она даже обсуждать отказывалась. Как, впрочем, отказывалась обсуждать и все другие варианты. Так что дочка была вынуждена ежедневно навещать ее, каждый день приходила и женщина, которая делала уборку, — кстати, Пупа их часто меняла. Она сидела в своей квартире, засунув ноги в огромный меховой сапог — электрическую грелку. Иногда включала телевизор и следила за пятнами на экране. А потом выключала телевизор и принюхивалась к окружающему ее воздуху. Соседи, ох, эти проклятые соседи, через систему центрального отопления опять пустили в ее квартиру «тухлый газ». Так она говорила, «тухлый газ», потому что из-за него во всем доме начинало пахнуть тухлятиной. Она заставляла домработницу заглядывать в каждый уголок квартиры, не завалился ли куда-нибудь кусок еды или, может, где-то застряла и сдохла мышь, но та клялась, что нигде ничего нет. Кроме «тухлого газа», время от времени проникавшего в трубы центрального отопления, ничто другое ее жизни не омрачало. Проблема была в смерти: та все никак не приходила. Если бы даже она вползла по трубе, Пупа с удовольствием отдалась бы ей. У смерти нет запаха. Воняет жизнь. Жизнь — это дерьмо!

Вот так она сидела в кресле, с ногами, засунутыми в огромный сапог, и принюхивалась к окружающему ее воздуху. Сапог со временем сросся с ней и стал естественным продолжением ее тела. С коротко стриженными седыми волосами, угловатая, с крючковатым, похожим на клюв носом, она изящно наклоняла свою длинную шею и направляла серый взгляд в сторону посетителя.

— Я уже сто раз говорила ей, дай мне умереть, — сообщала она, имея в виду свою дочь и виня ее. Так она косвенным образом извинялась за свое состояние.

— Знаешь, что она теперь выдумала? — оживленно спросила мама, кладя трубку.

— Что?

— Каждый день заказывает в кондитерской с доставкой на дом пирожные. И съедает за один раз пять штук, с кремом.

— С чего бы это?

— Должно быть, думает, что таким способом поднимет себе сахар и тогда умрет.

— Я уверена, что она так не думает. Ведь она еще помнит хоть что-то из медицины.

— Говорю тебе, она каждый день съедает по несколько пирожных с кремом.

— И как ее сахар?

— Без перемен. От пяти до шести.

— Да. Не везет.

— И она прогнала женщину, которая у нее убиралась.

— Почему?

— Должно быть, плохо убиралась.

— Как она может знать, если почти ничего не видит?!

— Верно… Об этом я как-то не подумала.

А потом довольным тоном добавляет:

— Что касается чистоты, то Пупа была еще строже, чем я. Не помню, чтобы она хоть раз впустила в свой дом кого-нибудь в обуви. Она на пороге всем выдавала плетенки.

— Соломенные шлепанцы?

— Да, теперь таких больше не найдешь.

Из нашего дома в отличие от Пупиного гости выходили в вымытой обуви! Мама тайком уносила оставленные перед входной дверью туфли и ботинки в ванную комнату и там смывала с подошв пыль и грязь.