Юхан Харстад - Где ты теперь?

Забрав книгу, я прошел в кабинет Хавстейна и уселся на полу, изучая Карибское море остров за островом. Я вброд прошелся по мелеющим лагунам, зашел на растаманские рынки Кингстона, города на Ямайке, морем добрался до Виргинских островов, по стопам Христофора Колумба (он был там в 1493-м) посетил Монтсеррат, а потом прогулялся по центру Плимута, за 22 года до того, как извержение вулкана в 97-м разрушит южную часть острова. С Барбадоса я на самолете долетел до Антигуа, где меня приняли с распростертыми объятиями, а потом на такси (за девять с половиной долларов) доехал до прибрежной гостиницы «Бухта полумесяца» и уселся под дорогим пляжным зонтиком у бассейна в форме змейки. До вечера мы с владельцем гостиницы Хипсоном проиграли в теннис, затем я выпил пару кружек пива и забрался в номер. Лежа под мокрой простыней в номере без вентилятора, я осознавал, что завтра смогу убраться на все четыре стороны.

Так вот она, тайна Хавстейна. Его план. Он, похоже, месяцами, а может, и годами вчитывался в эти страницы, изучал их вновь и вновь, и с каждым разом заметки становились все подробнее и подробнее. Когда места на полях перестало хватать, он писал на клочках бумаги, на обрывках газет, на конвертах, а потом вкладывал их между страниц, неровные буквы покрывали каждый свободный миллиметр. Я попытался разобраться в его записях, но прочесть их было практически невозможно, может, из-за того, что писал Хавстейн по-фарерски, а может, просто из-за мелкого убористого почерка: буковки наползали друг на дружку, превращались в палочки, забегавшие за края страниц и забиравшиеся прямо на острова.

Сидя за рабочим столом Хавстейна с книгой в руках, тяжестью в голове, подавляя зевок, я выпил последний «Гавайский сюрприз» с зонтиком где-то часов в шесть. Взглянул на часы. Затем тихонько прокрался обратно в спальню, будто испугавшись, что, пока я тут сижу и увлеченно читаю, кто-нибудь придет и увидит меня. Правой рукой я осторожно открыл тумбочку и вот уже собирался положить книгу на место, как вдруг один из листочков с заметками вылетел и бесшумно опустился на пол. Я его подхватил и внимательно осмотрел, но записей разобрать не смог. Я не мог вспомнить, видел ли я его до этого, и понятия не имел, где тот листочек мог лежать. Осторожно пролистав книгу, я попытался отыскать подходящее место, но без заметок оставались многие страницы, поэтому у меня ничего не получилось. Черт! В конце концов я открыл книгу наугад и, чуть помедлив, вложил листочек туда. Потом положил книгу в ящик и, закрыв его, вышел.

Какой, однако, забавный механизм – мозг. Как библиотека с бестолковым библиотекарем и с большим складом внизу, битком набитым ненужными книгами, журналами, диссертациями и бумагами. Когда я пошел в ванную почистить зубы (а вот и полезное проявление скуки), от зубной пасты на меня вдруг снизошло озарение. Я отчетливо представил карту, висевшую на стене у меня в комнате. Я о ней никогда особо не задумывался, однако сейчас вдруг понял, что ее не случайно там повесили. Не прополоскав рот, я вышел из ванной, направился к себе в комнату и включил свет. Внимательно посмотрел на огромную бело-серую карту одного из островов Карибского бассейна.

Монтсеррат. Остров, почти исчезнувший после извержения вулкана.

Тут-то меня и осенило. Наш библиотекарь начал потихоньку разбирать архивы. Я прошел в комнату Эннен. На стене висела карта Гренады. Такой же величины и тоже бело-серая. Дальше по коридору, комната Анны. На стене карта. Тринидад. Дальше. Палли. Тоже карта. Антигуа. А затем я вновь вернулся к Хавстейну и, включив свет, посмотрел на карту на стене.

Сен-Люси.

Я ничего не понимал. Или же понимал все.

Вернувшись в ванную, я продолжил чистить зубы, размышляя над великим замыслом Хавстейна. Однако постичь его не смог.

Без двадцати пяти семь к Фабрике подъехала машина Анны и Палли, а еще через полчаса, когда вернулись Хавстейн и Эннен, мы с Анной уже стояли на кухне и готовили макароны. Я обнял Эннен и спросил, как все прошло.

– Порядок, – ответила она, – без проблем.

– А как мама?

– У нее все прекрасно. По-моему, у нее появился поклонник. Наконец-то.

Мы обсудили маминого поклонника, которого я и в глаза не видал, а потом Хавстейн подошел ко мне и поинтересовался, хорошо ли я провел свободный день.

– Лучше всех, – ответил я.

– И чем же ты занимался?

– Да ничего особенного не делал. Смотрел телевизор. Кофе пил. Считал дождевые капли. Читал.

– И что же ты читал?

– Да газеты, журналы. «Флору в картинках». Всякое такое.

– Рад слышать.

– Что?

– Что ты занятие себе нашел.

– Ну конечно. Очень хорошо провел день. Прямо как в отпуске побывал.

Я никогда не спал так хорошо, как той ночью, мне снились теплые солнечные сны, в которых я бродил по кромке воды на каком-то острове, где других людей не было. Остров находился на высокой скале, а я там был смотрителем маяка, помогал жителям соседних островов найти дорогу и лишь раз в неделю садился в лодку и вел ее так ловко, что мне не могли помешать ни прибой, ни коралловые рифы, до соседнего острова, где покупал провизию и заходил в ресторан выпить кофе или пива. Другие посетители в ресторане со мной не разговаривали, для них я был невидимым. Однако когда я отворачивался, то чувствовал на себе их взгляды и слышал их голоса. Разговаривали они о том большом корабле, что за день до этого, несмотря на ужасный шторм, пробился сквозь ураган и причалил к берегу. Кораблю этому удалось не напороться на шхеры – и все благодаря сигналам маяка.

Начало холодать, поднимался сильный порывистый ветер. Однажды вечером в начале ноября я сидел в комнате Эннен. Я все еще не отправил открытки родителям, но и мне никто ничего не присылал. Никто не звонил. Никто не сообщал, что Хелле, возможно, передумала, что мне нужно вернуться домой и что цветочный магазин вновь открылся. Я по-прежнему не знал, что Хавстейн сказал Йорну в тот первый день и маме – на следующий. Я полагал, что придет время и он расскажет мне об этом. Я был беззащитен, и меня это вполне устраивало. Я сидел на диване в комнате Эннен, а сама она утепляла комнату, стоя у окна с рулоном клеящейся бумаги, отрывая от нее длинные полоски, плотно прижимая края к подоконнику и приклеивая их к окну. В последние дни мы все утеплились: окна в доме были старыми, подоконники потрескались, а между стеклами появлялась изморозь, так что вообще ничего не было видно. Эннен поставила «Первую группу на Луне». Она по-прежнему слушала ту же музыку, хотя и не каждый день. Мне постепенно тоже начали нравиться «Кардиганс», но у меня и выбора-то особо не было. Звучала эта музыка приятно, чистый и мягкий голос Нины Перссон доносился до нас прямо из Стокгольма, он долетал до Фарер, пробирался в замерзшие окна и кружил по комнате, в которой мы сидели. Держа в руках рулон липкой бумаги, Эннен стояла у окна и, отстукивая ногой такт, подпевала – «Никогда не выздоравливать». Я держал в руках белую обложку от диска, смотрел на расплывчатую концертную фотографию, сделанную намокшей «мыльницей»: размытые силуэты в ярком сиянии прожекторов, а ведь для нашей подружки «Кардиганс» были первой и единственной группой, достойной лунного концерта. «Представь, – сказал я Эннен, – вот „Аполлон-17“ совершает посадку на Луну, астронавты выходят и видят, как из кратера появляется Нина Перссон, – ну не чудесно ли?» Группа, беззвучно играющая в безвоздушном пространстве, – уж они не упустили бы возможности выкинуть что-нибудь экстраординарное. «Влюбленный дурак». А Эннен сказала тогда, что после концерта Нина непременно швырнула бы микрофон вверх и с ним уплывали бы последние звуки последней песни. Вот так мы и беседовали. Неплохо смотрелось бы: трансляция из другого мира, телескопы настроены на светлую стороны Луны, а в них видны расплывчатые фигуры ударника, гитаристов и вокалиста, чье пение беззвучно растворяется в вакууме.