Орхан Памук - Новая жизнь

— Этот новый телевизор — подарок Доктора Нарина, — сказал человек в галстуке-бабочке.

Он что — масон? В какой-то газете я прочитал, что бабочки носят масоны.

— С кем имею честь разговаривать? — спросил тот и внимательно взглянул мне на лоб — наверное, чтобы не смотреть на Джанан дольше, чем позволено правилами приличия.

— Али Кара и Эфсун Кара, — ответил я.

— Вы такие молодые. Не может не вселять надежду то, что среди нас, обиженных Западом продавцов, утративших веру в жизнь, есть и молодые люди.

Я сказал:

— Мы здесь для того, чтобы демонстрировать не молодость, а новую жизнь.

И вдруг крупный, приятного вида веселый мужчина — у таких школьницы на улице смело могут спрашивать, который час — произнес:

— Мы не утратили веру в жизнь, у нас крепкая вера.

Так мы присоединились к собранию. Девочка с лентой прочитала свой стишок, пробормотав его так, как бормочет легкий летний ветерок. Красивый парень с внешностью турецкого киногероя обстоятельно и подробно говорил о нашем крае: о сельджукских минаретах, об аистах, о строящихся электростанциях, о коровах и большом удое. Пока ученики рассказывали каждый о своем изобретении, выставленном на столе в столовой, их отцы или: учителя стояли рядом и горделиво на нас посматривали. Держа в руках стаканы с айраном или лимонадом, мы то и дело останавливались то у одного изобретения, то у другого, на кого-то наталкиваясь или пожимая чьи-то руки. Я уловил легкий запах алкоголя и запах «ОПА», но не понимал, от кого пахло. Мы осмотрели и телевизор Доктора Нарина. Больше всего все говорили здесь о Докторе Нарине, но самого его не было.

Когда стемнело, мы вышли из лицея — сначала мужчины, за ними женщины, — чтобы пойти в ресторан. На темных улицах городка ощущалась немая враждебность. За нами следили из приоткрытых дверей еще работавших парикмахерских и бакалейных лавок, из кафе, где был включен телевизор, из здания уездного управления, в окнах которого горел свет. Один из тех аистов, о которых поведал красавчик-ученик, не спускал с нас глаз, сидя на верху башни в центре площади. Любопытство? Или враждебность?

Ресторан оказался замечательно уютным — с аквариумом, множеством цветочных горшков, портретами видных турецких государственных деятелей, фотографиями известной, некогда с честью затонувшей подводной лодки и кривоухих футболистов, а также картиной, изображавшей лиловый инжир, соломенно-желтые груши и довольных жизнью овец. Зал мгновенно заполнился торговцами и их женами, учениками и учителями лицея, теми, кто нас любил и верил нам, и тогда я почувствовал, будто многие месяцы ждал подобного сборища, многие месяцы готовился к этому вечеру. Я пил наравне со всеми, но выпил, как выяснилось позже, больше всех. Я сидел за мужским столом и чокался с теми, кто садился рядом со мной, вел страстные речи о чести, об утраченном смысле жизни, о чем-то потерянном нами. Они раньше меня заговорили на эти темы. Теперь говорил я.

Один парень вытащил из кармана колоду карт, с гордостью показав, что вместо короля он нарисовал «шейха», а вместо валета — «невольника». Он долго объяснял, почему настала пора раздавать такие карты в кофейнях страны (а ведь их сто семьдесят тысяч), где в карты играли за двумя с половиной миллионами столов. Оказалось, я давно согласен с ним, что всех удивило.

Надежда присутствовала здесь, среди нас, этим вечером она казалась реальным существом. Надежда и Ангел — это одно и то же? «Это разновидность света», — сказали мне. А еще говорили: «С каждым вдохом нас становится меньше». Сказали, что мы обретаем свое именно там, где спрятали. Кто-то показал фотографию печки. Уже знакомый мне парень произнес: «Это велосипед, высота регулируется, сиденье тоже». Господин в бабочке вынул из кармана бутылку с какой-то жидкостью — она заменяла зубную пасту… А беззубый старичок, сетуя, что приходится воздерживаться от выпивки, рассказал свой сон: «…и говорит Он нам — не бойтесь, тогда не исчезнете». Кто такой Он? Доктор Нарин, знающий ответы на все эти трудные вопросы, не пришел. Почему его не было? Какой-то голос сказал: если бы Доктор Нарин увидел этого милого юношу, то полюбил бы его как сына. Чей это голос? Пока я оборачивался, он пропал. Ш-ш-ш, сказали все, не надо так опрометчиво высказываться о Докторе Нарине. Со дня на день Ангела покажут по телевизору, и тогда мы заговорим вслух! Якобы всё, весь страх — из-за каймакама, но на самом-то деле он совсем не против нас. Ведь сюда можно пригласить и самого богатого человека в Турции, самого Вехби Коча. Почему нет? Он, между прочим, самый крупный торговый представитель, сказал кто-то.

Я помню, с кем-то целовался в щеки; меня поздравляли с тем, что я такой молодой, обнимали за то, что такой искренний. И потом я стал им рассказывать о телеэкранах, красках и времени в автобусах. Подождите, перебил меня приятный молодой торговый представитель «Текеля». Сейчас наш экран станет концом для тех, кто приготовил нам эту ловушку; новый экран — новая жизнь. Кто-то рядом со мной вставал и садился, а я подсаживался к другим и начинал рассказывать: об автокатастрофах и о случае, несчастном случае, о смерти, о покое, о книге, о неповторимом миге выхода… Должно быть, я зашел очень далеко: я произнес слово «любовь» и, привстав, посмотрел туда, где она сидела. Джанан была среди пристально рассматривавших ее учительниц и жен. Я опустился и сказал: время — это автокатастрофа, несчастный случай, мы живем в мире в результате этого случая. И здесь находимся из-за случая. Позвали какого-то фермера в кожаной куртке и сказали, что я должен его послушать, раз меня интересует время. Старым он не был, хотя кряхтел и охал. «Вы меня слишком высоко цените!» — сказал он и вынул из внутреннего кармана свое «скромное» изобретение — карманные часы, которые чувствовали, когда человек счастлив, — тогда они останавливались, и счастье длилось бесконечно. А когда человек был несчастлив, стрелки часов торопливо бежали вперед, и беды моментально кончались, и глазом моргнуть не успеешь. А ночью, когда человек спокойно спал около часов, они, эта маленькая, терпеливо тикающая вещица, сами корректировали разницу во времени, и утром человек вставал вместе со всеми, не став старше.

Я произнес было: «Время…» — как вдруг засмотрелся на медленно покачивавшихся рыб в аквариуме. Ко мне приблизилась какая-то тень и сказала: «Нас обвиняют в том, что мы презираем западную цивилизацию. А на самом деле все наоборот… Вы слышали об останках христиан, много веков живших в пещерах Каппадокии?» Что же это за рыба говорила со мной, когда я общался с рыбами из аквариума? Пока я поворачивался к ней, она исчезла. Сначала я сказал себе — это всего лишь тень, а потом с содроганием уловил тот самый ужасный запах: «ОПА».