Верховский - Уличные птицы (грязный роман)

- Может быть… Если тебе так хочется.

- На этом черном охра и киноварь горят.

- Если нравится, возьми.

- Оставь себе, - смеялся Граф. - Ты же знаешь, как я отношусь к творчеству. - Пойду возьму коньячку и макарон, и стишок тебе новый прочитаю. Ты пока говно на столе поразгреби и чай свежий завари, ужинать будем.

С тех пор, как Граф познакомился с Дедом, как будто вместо крови в его жилах заструилась живая вода. Зимние дни стали светлыми. Сколько б Граф не выпил, его не мучило похмелье. Каждый день Граф писал новые строчки в блокнотик. Он ощутил новые запахи, увидел цвета:

Граф, смеясь, показывал Гавриле как трескается стекло от касания пальца. Как выдох убивает «прусака». Как под взглядом бешено крутится стрелка компаса. Гаврила смотрел на фокусы серьезно, смолил «Приму» и завидовал в слух золотому песку Гогена.

- Толя, - говорил Граф, - я знаю, что через пару сотен лет наш мир станет не узнаваемым – будет «цивилизация слабых». Так они станут ее называть. Коэфицент полезного действия вырастет - свет и тепло станут доступны. Не будет убийственных 220 вольт в розетке. Машины станут маленькими, люди станут маленькими (ты будешь среди них великаном). Они станут меньше говорить и научатся меньше думать…

- Почему же меньше думать? Я считал, что они станут умней, - серьезно по-детски спрашивал Гаврила.

- Потому, что они научатся Знать, как Знает зверь. Человек, пока, умеет только верить. Мышление – лишь ряд сомнений.

- Но я знаю, что сижу на стуле и вижу тебя, водку - на столе, черный хлеб и морскую капусту - в зеленой банке.

- Ты веришь своим глазам и, прости, конечно, - заднице, а вовсе ничего не Знаешь. А Знать-то несложно, надо перестать сравнивать, соответственно определять и называть, но, поверь мне, ты не сможешь себя заставить отказаться от веры в стул и пол, страх упасть не даст тебе этого сделать. А страхом правит Обман, Обман - неусыпный тюремщик Свободы, великий запрет на Знание. Но открою тебе секрет, суть Обмана - не в мистическом бреде и не в потусторонней экзальтации. Все дело - в банальных рефлексах. Видеть в чайнике чайник, а в трамвае - трамвай – просто условный рефлекс. Да и генетическая память туповатых предков поднасрала. Мы смеемся над мартышкой, которая обрекает себя на неволю, сжав кулачок с орехом в кувшине с узким горлом. Говорим – «глупа», нет… Она так устроена. Ее губит память предков – безусловный рефлекс. Хотя, поверь, она Знает кое-что.

- А что Знает собака?

- Тоже кое-что, хотя меньше чем волк, в ней слишком много человеческого, - Граф глянул мельком на пламя спички, горевшей в руке Гаврилы, и та с треском вспыхнула, Гаврила сунул в рот обожженный палец. - «Мы в ответе за тех, кого приручили» потому, что, приручив, мы отобрали их Знание и подменили его верой.

- Так если собака Знает, что ж кошек взглядом не пазгает и костры не азжигает, сквозь стены не шныряет, - тряся саднящей рукой в воздухе и лукаво щурясь, сказал Дед.

- Не в курсе про это она, - смешно корча рожи, сказал Граф, - и сдохнет она, как человек.

- В каком это смысле?

- В прямом. Толя, можешь представить, сколько в небе птиц? А в подвале - крыс? А везде - лягушек, рыбок, муравьев? А сколько их должно дохнуть каждую минуту – вонь и все в трупиках? Ты видел трупы убитых или погибших животных, да и сам тараканов не мало надавил, а остальные. Говоришь, сквозь стены не ходят… Сам же вчера меня лечил, что вши под гипсом «самозарождаются», - Граф скорчил смешную рожу и ловко плюнул в форточку, - копни землю - человеческие кости, оглянись вокруг - надгробья до горизонта. Гнить в земле - удел человеческий и удел прирученных им тварей.

- Хотя нам «интуе» чуть дано…

- Только блаженным, да пьяницам, иногда придуркам, с вытекшими мозгами, - Граф, улыбаясь, почесал свой шрам на лбу, интуиция лишь зуд на культях обрезанных крыльев. Зачем говорить об интуиции, когда явные, нарочито явные вещи, говорящие о том, что Мир совсем не такой, каким мы заставляем себя его видеть, просто игнорируются. Все обращали внимание, что телефон молчит, потом разрешается серией звонков, потом опять молчит. У часами пустого ларька выстраивается очередь, потом часовое затишье. А твои пьяницы со всего города приходят, как по команде, именно в тот час, когда ты, после трехмесячного воздержания, купил водку. Из всего этого тупорылое человечество сделало всего один примитивный вывод: «Беда одна не ходит...»

Сквозь муть никогда не мытого стекла была видна кирпично-красная звезда, догоравшая над низкорослым окоченевшим городом.

Гаврила растаскивал своими кривыми когтями по обратной стороне обрывка обоев ярко-зеленую темперу, Граф мазал белым грунтом только что натянутый на старый шаткий подрамник холст. На раздрыганной электрической плитке волновался заляпанный синей гуашью и столярным клеем чайник. Со стены смотрел невообразимый круглый ушастый фиолетовый мужик, с золотым кольцом в ноздре и в красной залихватски заломленной папахе, вдали, за мужиком, паслась трехногая корова приятного песчаного цвета, а на горизонте маячил то ли сноп, то ли баба.

Битком набитый троллейбус чуть бочком, накренившись, выпучив фары, флегматично тащился по разъеденной мартом дороге. Рыдал под солнцем и бросался вниз головой с крыш подтаявший снег. Надежда на скорое лето нежила граждан и звала мужское население взять кружечку «янтарного», щурясь на солнце насладиться жизнью.

Граф, позволив себе пять кружечек, с размаху загрузился в троллейбус, дверь фыркнула и сильно прижала Графа, уткнув его носом между грудей стоявшей на ступеньку выше девушки в темно-зеленом стеганом плаще. Не успел Граф выпростать зажатые за спиной руки, как троллейбус причалил к очередной остановке, дверь задергалась, зашипела, и, продрав Графу до крови руку, распахнулась. В духоту троллейбуса хлынул холодный свежий воздух улицы, троллейбус вдохнул полной грудью, и Графа, как пробку, вышвырнуло на подтаявший лед тротуара. Едва удержавшись на ногах, Граф подхватил девушку в зеленом.