Марианна Гончарова - Этюды для левой руки (сборник)

– А-а-а-а-а-ань, А-а-а-ань… – негромко звал Василика-Медвежонок. И выходил кто-то из Аниных братьев, и Василика давал стрекача, чтоб не получить по башке. И так каждый божий вечер. И солью в него стреляли, и засады делали, но Василика был юркий, крепенький, настырный, а главное, сильно-пресильно влюбленный.

И однажды (ну чисто как в кино про позапрошлый век) Василика выследил Аню рано-рано утром и пошел за ней в церковь. Она ступала такая нежная, трепетная, нарядная, в платочке, коса длинная. Аня. С корзинкой – была Пасха. Пасха была, да. И Василика к ней сквозь толпу тихонько прокрался, постоял, потоптался за ее спиной, а вокруг народ, и священники, и певчие, ночь звездная, от свечей вокруг оранжево, празднично. А он ей ласково на ушко: «Ааань… Это… Э…»

Аня смутилась, разулыбалась. Вооот.

Ну и с того времени, с пасхальной той всенощной, стала тайком бегать к нему на свидания.

А когда Ане исполнилось восемнадцать, Василика Урсулика подогнал к Аниному дому двух коней под седлами – это было всего лишь тринадцать лет тому назад, тоже на Пасху, – и украл Аню. И в монастыре их обвенчали. Ну а братья сначала, когда пропажу обнаружили, ну прямо как горцы какие-то, погнались в своей «копейке» за сестрой, туда-сюда, не нашли, осерчали сильно, передавали через знакомых, что Василику прибьют совсем и в его же мусоровозку выкинут – кровожадные, ну. А потом, когда родился мальчик Ванечка Урсулика, успокоились. А что, сестре ведь хорошо. Они же, братья ее, не совсем же дураки. Так только, чуть-чуть.

Почему я все это пишу. Этой зимой в лютый мороз на окраине города увидела такую картину – около ярко-желтого минивэна мужчина, женщина, два мальчика, а вокруг них огромная стая собак. Сначала я испугалась, что собаки на людей напали. Потом подъехала поближе и поняла, что эти люди привезли собакам еду. И раскладывали ее в одноразовые тарелки. Всем. И котам тоже давали.

Медвежата это были, Урсулики. Всей семьей.

Ну вот, я вспомнила это все, потому что весна и скоро Пасха. Для кого-то это самый важный религиозный праздник, для кого-то просто начало весны, а для Урсулики – Василька-Медвежонка – и семьи его годовщина начала другой, новой и счастливой жизни.

Телефон у меня в Черновцах звонит очень часто. Но семь звонков из десяти – от Севы В. Причем он постоянно кем-то прикидывается. То Фаиной Марковной Мариенгофф: несет какой-то бред про патиссоны и маринад. То фирмой «Заря»: требует оплатить торт с лебедем диаметром метр двадцать сантиметров, то глубоким, бархатным, проникновенным голосом вызывает в прокуратуру…

Поэтому, когда я слышу незнакомый голос, на всякий случай всегда говорю: «Севка, я тебя узнала, ты меня не проведешь!»

Но когда в этот раз у меня зазвонил телефон, Сева не прикидывался, он был непривычно печален.

– Не спи, вставай, кудрявая! – говорит. – Представляешь, – говорит, – а у нас в городе прямо с утра – день!

– То есть? – спрашиваю. – Как это – день… утром?

– То есть День города, – грустно объясняет Сева.

– Какого? – спрашиваю я.

– Что «какого»? – вслед за мной прикидывается непонятливым Севка.

– День какого города утром у вас в городе, Сева? – Я теряю терпение.

– День нашего города Донецка в нашем городе Донецке, дура, – терпеливо и ласково отвечает Сева.

– Ну и?..

– Что «ну и»?

– И что там?

– Там? – Сева, печально: – Весело. Пиво пьют. Песни поют. Про Донбасс.

– А ты почему утром не в городе на Дне города? Ты что, песен про Донбасс не знаешь?

– Почему не знаю? Знаю.

– Спой.

– Как? Прямо сейчас?

– Почему нет?

– Уже?

– А когда?

– В телефон?

– Почему нет?

– Про что?

– Про Донбасс! Про Донбасс!!!

– Ага… Щас…

Сева затих.

– Але?

– Щас-щас…

Тихо.

– Але?! Але?!

– Ну щас, щас!!! Кх-кх! Кх! Кх! – И торжественно объявляет: – Музыка Богословского, стихи Николая Доризо… – И начинает робко, на какой-то непонятный мотивчик: – «Давно не бывал я…» Нет. Щас-щас. Значит, музыка Богословского…

– Стихи Доризо! Знаю-знаю. Давай, пой!

– «Давно не бывал я…» Ой, мотив не помню. Щас. «Давно не бывал я…» Ну, не помню я мотив! Ну что уже теперь мне?! Ну не помню я! Не помню!

– Н-да… Видно, и правда тебе не место этим утром на Дне города Донецка в вашем городе Донецке, раз ты такую песню не знаешь! – хихикаю я.

– Можно подумать, ты хоть одну песню о своем городе знаешь…

– Чтэ-э-э-э?! – взвыла я возмущенно. – Да я знаешь сколько песен знаю?! И «Гуцулку Ксэню», и «Маричку», и «Дай ня, мамцю, дай ня…» Хочешь, спою? Хочешь?! – И, не дожидаясь его согласия, я торопливо заголосила:

И вот эту знаю:

И вот эту еще (ох и разошлась же я!):

Я пела и пела, чтоб доказать. Я пела все громче и даже стала притоптывать, пританцовывать и отбивать свободной рукой ритм по столу. И Севка обиженно бросил трубку.

А в это время (как потом выяснилось) все Севкины домашние – мама, папа, брат, жена брата, дети брата, Севкина подруга – уже давно оторвались от своих дел и прислушивались к нашему с Севкой телефонному разговору, неодобрительно покачивая головами.

– Как ты мог?! – гневно спрашивает Севина мама, вытирая влажные руки кухонным полотенцем.

– Как ты мог?! – вторит Севин папа.

– Ты же живешь в этом городе… – Это Севина мама.

– …И ты не помнишь нашей народной национальной песни «Давно не бывал я в Донбассе» на музыку Богословского, стихи Доризо?! – негодует Севин папа.

– Тебе звонит эта! Из Черновиц! Эта! С Западной Украины… – Севина мама неопределенно помахивает полотенцем в ту сторону, где, по ее мнению, должны находиться город Черновцы и я. – …И ты даже не можешь дать достойный отпор этой… этой… этой…

– Этой бандеровке! – подхватывает знамя Севкин папа. – Этой западэнке! – Севин папа возмущенно пожимает плечами и обреченно машет рукой, наконец осознав, что в Севином патриотическом воспитании есть невосполнимые пробелы.

– …И ты не можешь дать отпор, – голос мамы крепнет, – и хоть немного в кои веки похвалиться своим краем! Нет, ты – не патриот! – выносит она вердикт. – Ты – ничтожный космополит!

– Ты в этом городе вырос! – Папа, убежденно.

– Ты здесь бесплатно родился! – Мама, не очень уверенно.

– Ты здесь бесплатно учился! – С легким сомнением папа.

– Ты здесь бесплатно работал! – Мама и папа, не колеблясь и хором.