Григорий Ряжский - Колония нескучного режима

Мунц встал. Встали и остальные.

— И регулярное обследование у гинеколога не забудьте. Вам тут никому лишние трупы не надо. И нам не надо, чтобы у вас было. Один цех, как говорится, под одним Богом ходим. И тем более у неё отец человек известный, скульптор, заслуженный какой-то. А то потом «голоса» всякие там разговнятся — дерьма не оберёшься. Всех коснётся. Согласны?

Оба молча кивнули. На этом консилиум был завершён. А ещё через неделю Наталью Иконникову, бледную, с синими кругами под глазами и тремя заживающими рубцами на левом запястье, доставили обратно в Седьмую и поместили в одиночную палату для особо буйных — под присмотр «с пристрастием». О чём и доложили бумагой наверх, в Московский УКГБ, по принадлежности, курирующему заму, генерал-лейтенанту Глебу Ивановичу Чапайкину.

Всё это время, вплоть до самых родов, Гвидон Матвеевич писал письма и обивал начальственные пороги всех без исключения инстанций власти. В основном жил теперь у матери, в Кривоарбатском. Мотаться из Жижи и обратно при таких делах было не с руки. Что до Прис, то она больше времени всё же проводила в Жиже. Взяла большой заказ от лондонского издательства на перевод шеститомного сборника русской классики. От Гоголя до Шолохова. Но тоже психовала, равно как и Гвидон. Места не находила из-за Ниццы. Заставляла себя работать больше нормы, чтобы отвлечься. Садилась за машинку с раннего утра и переводила. До ряби в глазах. Почти всё остальное время, пользуясь отсутствием мужа, проводила у Шварцев. Там её немного отпускало. Вечером Триш играла, почти каждый день — Мусоргский, Шопен, Чайковский, Бородин, Глинка, Прокофьев, Лист, Рахманинов, — и они вместе с Юликом и Парашей слушали, думая каждый о своём. Прис — о том, что Гвидон обязательно добьётся своего и Ницца скоро, совсем уже скоро вернётся домой, и они заживут, как прежде, вместе, одной дружной семьёй. Пускай, и без Севы её.

Шварц тоже думал. О том, что их связь с Кирой Богомаз, тянущаяся со дня ареста Ниццы, никак не ослабевает, хотя каждый раз, по средам, прощаясь с ней на Серпуховке, он прикидывает про себя, что надо бы поставить точку. Пора. Иначе затянет. И лучше поставить эту прощальную точку в следующую среду. Не тянуть с этим делом. В крайнем случае через среду… А всё потому, что со временем связь с Киркой стала таковой, что после этого хочется завести детей. Чёрт бы всех их побрал. И его бы побрал, заодно со всеми, с ними… И нет опасней варианта, к гадалке не ходи… Да! И как там ещё дела у Гвидона с девочкой нашей любимой, с Ниццулькой нашей бедной?

А Параша, которую после смерти Миры Борисовны вновь вернули в Жижу, поселив в небольшой комнатёнке между кухней и мастерской, слушала эту Тришкину музыку и думала о том, как ей не хватает хозяйки, её Миры Борисовны, её упругого зычного голоса, её строгого взгляда, её виноватой улыбки и её ежевечерней усталости. Нет теперь той, которую она так ждала по будним дням, чтобы встречать, заботиться и служить. А ещё скучала по городскому рынку с продуктами, которые нужно поначалу выторговать, затем тщательно перебрать, помыть и лучшее свезти на Чистые пруды, чтоб молодые там не помёрли с голодухи. Ну, и убраться заодно там же, как водится, чтоб чисто, как у людей, не хуже, чем у них с Мирой.

С октября к ним присоединились и Джон с Иродом, у которых к тому времени кончился выпасной сезон и образовалось свободное время, вплоть до следующей весны. В эти месяцы Харпер меньше пил и больше уделял внимания любимой внучке, маленькой Норе, которой к середине зимы исполнился год. Она уже ходила и лепетала что-то очень и очень важное. Дед вслушивался в этот лепет, сажал её на колени и ощущал, как разрастается в нём что-то тёплое, доброе и широкое, не умещающееся внутри. Тогда он неслышно вставал и уносил Нору к себе, в пристройку. Там он подбрасывал полешки в русскую печь, и она смотрела, как дед Джон ловко управляется с огнём. Дрова весело потрескивали и иногда плевались красными угольками прямо на дощатый пол. И тогда дед вскакивал и бежал топтать их ногами, смешно подпрыгивая вокруг дотлевающих угольков. Маленькая Нора смотрела во все глаза, смеялась и тянула ручки к деду, чтобы тот взял её на руки. Он и брал. А иногда он снимал с дверной притолоки подкову, ту самую, от разбитого глиняного копыта, и давал ей поиграть с ней. И тогда она тянула её в рот, но дедушка не разрешал и вешал подкову обратно, на гвоздик над дверью. И Нора понятливо провожала подкову глазами. Нельзя — значит, нельзя. Ирод в это время лежал в углу, пристроив седую морду на скрещённые лапы, не отрывая тело от дощатого пола по пустякам. Просто молча следил за происходящим. Знал, что лучше беречь силы до конца апреля, потому что в мае, когда начнётся выпас, придётся тратить силы не на пустое, а на главное дело жизни: защищать хозяина и гонять придурковатую скотину…

Поначалу, продолжая стучаться в кабинеты власти, Иконников просто просил. Затем сделал уже довольно требовательную попытку получить разъяснения по поводу содержания его дочери Натальи Иконниковой в психиатрической лечебнице. Незадолго до Ниццыных родов удалось добраться до кабинета Чапайкина. Аудиенция была короткой и результативной.

— Значит, так, уважаемый Гвидон Матвеевич, — внятно расставил знаки препинания генерал, — пока ваша дочь ни в чём не обвиняется, потому что психиатрическая экспертиза установила её полную невменяемость. Есть там диагноз соответствующий, типа шизофрении или около того, но суть дела от этого не меняется. Короче, больна.

— Почему не дают свиданий? — упрямо спросил Гвидон. — Я отец. Мне её недееспособность без разницы. Я дочь свою видеть желаю.

— Это невозможно, — пояснил Глеб Иванович, — она в буйном отделении. Бросается на людей. Была, кстати, попытка суицида, еле откачали дочь вашу. Сейчас она на прописанной терапии. И потом… ей волноваться не показано. Она на девятом месяце. Беременная она.

Гвидон опешил.

— Что? Беременна? Моя дочь?

— И ей рожать, заметьте, — жёстко ответил Чапайкин, — а такая встреча может привести к самому непредсказуемому результату.

Гвидон побледнел и какое-то время сидел молча.

— А когда её вылечат? — спросил он после паузы. — И что будет потом? И как с ребёнком? Куда его? Кому?

— Вот, — разведя руками, согласно кивнул Чапайкин, — это постановка верная. Смотрите сюда. Если она излечивается и врачебный консилиум подтверждает полную её вменяемость и дееспособность, то тогда правоохранительные органы возбуждают против неё уголовное дело, по ряду статей. Причём сразу. Как то: нарушение общественного порядка, антисоветская деятельность и пропаганда, призыв к свержению существующей власти, оказание сопротивления при аресте представителям органов правопорядка. Ну и паровозиком что-то пришьётся, уж извините за эту некрасивую правду. А это срок, сами понимаете. Теперь другое. Если она ещё в стадии, так сказать, по пути к излечению, то вариантов два. Первый — ребёнок пока остаётся при ней, ну там кормить его и прочее. И это — неопределённое время. Но при её неустойчивости он подвергается опасности, сами понимаете. И второе. Ребенка забирают ближайшие родственники, оформляя опекунство до момента выхода матери из стен заведения, лечебного или исправительного. И он, то есть ваш внук или внучка, живут с вами. Под вашей опекой. — Он снова развёл руками и выжидательно приподнял подбородок, намекая, что готов выслушать ответ. Но, подумав, добавил: — И ещё. Если мы дадим вам возможность с ней пообщаться, то, возможно, возникнет и третий вариант. Как мне кажется, лучший для всех. И прежде всего для неё самой. — Гвидон поднял глаза. Он внимательно слушал. — Поговорите с ней. Как отец. Как фронтовик, в конце концов. Как заслуженный скульптор, как автор мемориала «Дети войны».