Григорий Ряжский - Колония нескучного режима

— Не стоит, Севочка, — благосклонно отреагировала на благодарность учительница. — Учись и ни о чём не думай. — Она засмеялась в трубку: — Жаль всё же, что не пошёл в медицинский. Был бы нашим с Парашей семейным лекарем. Глядишь, лишние бы парочку лет небо с ней покоптили.

Положила трубку и улыбнулась. Поняла вдруг, что пошутила. И попыталась припомнить, когда ей удавалась шутка за… за последние хотя бы лет десять. Вспомнить так не удалось. И оттого мысли о Севе, о котором она теперь не переставала думать, всегда были ей приятны, хотя порой и вызывали ощущение неясной вины и далёкой размытой тоски.

«Как хорошо и приятно, когда есть для кого жить, — подумала она внезапно, когда на том конце трубки раздались короткие гудки. — Почему у меня никогда ничего похожего с Юликом не возникало? Он и учился неплохо, и вежливым быть старался. Старался… Да! Именно старался, а не был таковым по сути, изнутри. И любить маму тоже себя заставлял, а не просто любил, как благодарный сын. Это тоже было видно по всему. И про отца, про этого негодяя, постоянно, все годы, интересовался потом: как он, кто и почему его нет с нами? Хотя и сказано было единожды и навсегда — забудь! Не захотел, продолжал своевольничать…»

А Сева, положив трубку, вспомнил вдруг об отцовской машине, так и запертой в гараже с тех страшных времён. «Победа» была практически неезженой, после покупки её особенно не тревожили, так разве, на дачу — обратно.

— Надо бы на курсы вождения записаться, — пришла в голову мысль, — вполне может пригодиться.

Что и сделал, пройдя ускоренный курс и получив к декабрю водительское удостоверение. После чего переоформил отцовский автомобиль на своё имя.

В феврале того же тысяча девятьсот пятьдесят шестого года произошло то, что радикальнейшим образом изменило жизнь многих.

Невероятным событием, перевернувшим с ног на голову представление миллионов советских людей о той дутой правде и той лжи, в нагромождении которых они жили, начиная с первых послереволюционных лет, явился двадцатый съезд КПСС. Доклад, с которым на съезде выступил Никита Сергеевич Хрущёв, потряс общество до самых основ. Не сразу, правда, через выдержанный властью промежуток. Выводы нового руководства страны решено было впитать в сознание советских людей не сразу, постепенно. Приучить, так сказать, к мысли о расставании с идеалами, которыми жили и которым молились десятилетиями. С которыми шли кто на смерть, кто на эшафот, кто на лесоповал, кто на повышение по службе с прикреплением к спецпайку.

Вскоре после съезда, ближе к весне, стали собирать партийцев: от первичек до областных и краевых комитетов. Решения разоблачительного съезда доносили мягко, соблюдая партийную выдержку и нужную осторожность. Дошла очередь и до Миры Борисовны. В числе прочих надёжных партийцев её пригласили в райком, на заседание. Шла, ничего не ведая, конспирация поначалу была строгой. Посторонние уши пока до текстов первоисточника не допускались, и хотя само словосочетание «культ личности» появилось в правительственных сообщениях уже в марте тысяча девятьсот пятьдесят третьего года, но до этого времени оно применялось безадресно и в самом общем виде. На съезде же Хрущёв рассказал о многом в подробностях. Довёл до делегатов информацию о «ленинском завещании» с предложениями убрать Сталина с поста генсека, о фальсифицированных судебных делах тридцатых годов, о применении пыток к честным партийцам, о расстрельном семнадцатом съезде, о роли Сталина в поражениях в Великой Отечественной…

Отпустили глубоко за полночь. Но домой добралась лишь к утру, когда открылось метро. Часть ночи проходила туда-сюда в райкомовском сквере, переваривая услышанное. Голова отказывалась верить. Саму — лихорадило, то снаружи, то изнутри. Чувствовала, как камнем затвердевает гортань, как в тугую пружину сворачивается что-то острое, сталистое, с зазубринами — там, где должен быть пищевод, и это что-то готово в любой момент резко разжаться, распрямиться, чтобы хлёстко ударить её в самое сердце…

Когда вошла в квартиру, Параша ещё не поднималась. Мира Борисовна разделась и прошла к себе.

— Как же… — шептали её губы, не подчиняясь сигналам, идущим из головы. — Как же так… Что же будет… Почему мы жили и не знали… Получается, не я права была, всю свою жизнь, а малограмотная Параша из Богом оставленной Жижи? А как же люди? Люди, которые ушли на смерть? И эти аресты… Это тоже всё неправда? Не было врагов народа? Но как такое может быть? Раз есть сам народ, то должен быть и враг. Без врага нет и не будет классовой борьбы. А без классовой борьбы нет движения вперёд. Карл Маркс что, тоже ошибался? Или мне всё это снится? Или… это очередная ошибка? А может, просто проверка на прочность? Для слабых? Для тех, кто поддастся и поверит всему этому бреду?

Через час встала Параша. Прошла в комнату, увидела неподвижно сидящую за столом хозяйку, одетую, в очках. Удивилась такой непривычной картине, но спросила:

— Завтрикать?

Мира Борисовна не ответила. Прасковья повторила вопрос, на этот раз чуть громче. Хозяйка вздрогнула, повернулась, окинула мутным взглядом Парашу, снова отвернулась, сняла очки. Сказала:

— Нет, — и больше не сказала ничего. Прасковья пожала плечами и вышла. Такого за время жизни на Серпуховке она про хозяйку припомнить не сумела…

Уже в первые послесъездовские полгода случилась вещь совсем уж никем не предсказуемая — стали потихоньку, без лишнего шума отпускать репрессированных. Начали с тех, на кого материалы дел были однозначно внятными и не требовали усложнённых подходов при вторичном изучении. К тому времени Джон Ли Харпер отбыл в общей сложности одиннадцать лет из двадцати пяти полученных. Первую десятку честно оттрубил в северном Устьвымлаге, валя нескончаемые стволы, срубая с них бессчётные ветки. В начале пятьдесят шестого, ещё задолго до съезда, был переведён в Мордовию, тоже на строгий режим, но с меньшим количеством уголовного элемента на зоне. Хотя это его больше не пугало. За все лесоповальные годы научился и беречь себя, и одновременно не дорожить своей же собственной жизнью. Решил для себя, пусть будет что будет, цена его, не слишком высокая по местным меркам, выставлена и торгу не подлежит. В какой-то момент сообразил, когда случались особенные просветления в голове, что такой способ выживания для него оптимален. Наверное, поэтому и не спёкся, как другие, после первых лагерных лет. И мужики держали за своего, хоть и нерусский. Работает как все, не хуже. Не крысятничает и не стучит. Живи! Блатные против шпиона тоже особо не лютовали. Правда, заставили сперва историю поведать, как и чего. Под заточкой подержали. Под горло под самое подвели и чуток прижали. Но не надолго. Как начал излагать, заточку убрали. Заинтересовались рассказом. А Джон подумал-подумал и, не спеша, сложил историю в медленную новеллу, с роковым началом, красивой серединой и лихим концом. Ни слова не приврал, красивости хватило и без прикрас. Главный их, из воров, даже растрогался чуток и дал папиросу. Пришлось покурить. Так потом и втянулся. Кличку дали, хоть и мужик, а воровскую. «Шпион». Точней говоря, не дали, а просто оставили за владельцем в силу прошлой профессии. Джоном не кликали. А если обращались по имени, ну если кто из мужиков, то просто Ваней звали. Это ж по сути одно и то же. Ваня Харпер. Ванёк. Вроде как русский. И говорит по-нормальному, чисто, и пишет грамотно, и всё прочее. А по-другому если глянуть, то нерусский. То ли еврей замотанный, то ли правда чистый англичанин, самый настоящий, хоть и лагерный. Да и мордой на русского не похож. Типа породой не наш, всем своим непривычным обликом.