Наташа Апрелева - У каждого в шкафу

Через пару дней он уже стоял у дверей квартиры — ее квартиры, отыскивая дополнительные смыслы в номере « 66 » . Нажимал коричневую кнопку звонка и был готов ко всему. Любимая женщина открыла дверь, в полумраке прихожей ее кожа казалась источником света, а более он ничего и не видел, сделал шаг и сказал: « А я тебя нашел, привет ».

Гулко захлопнулась за спиной дверь, разделяя жизнь на четкие сектора « до » и « после », а что случайно этой дверью оказались прихлопнуты чьи-то руки-ноги-может-и-головы, тем хуже для их владельцев.

Тому почти десять лет, уточняет сам себе Петров. Оглядывает большую комнату, два окна, пощечиной всем интерьерным глянцам — два письменных стола, на каждом по монитору, системные блоки непритязательно стоят на полу. Книги, книги везде: на столах, на подоконниках, на разложенном грязно-желтом диване, в пакете для мусора, около пакета для мусора. Петров берет в руки. «Perl. Библиотека программиста. Т. Кристиансен и Н. Торкингтон». Между окнами гигантская стойка для дисков, на колесиках, ее удобно перемещать за собой, чтобы все необходимое было под рукой. На незастеленной детской кровати — выключенный черно-желтый ноутбук, мобильный телефон и ваза с яблоками.

Старый шкаф, с пузатыми смешными дверцами, одна постоянно вываливается, слетает с петель, надо бы сделать. Надо бы.

Три разноцветные сетки с игрушками, пианино Беккер в ореховом корпусе, клавиши слоновой кости, чудесный звук, настройщик, как заведенный, приходит раз в месяц. Стеллажи с нотами, шесть высоких полок, ноты никогда не выбрасывают. На одной из полок крупная клетка, с жердочки на жердочку перепрыгивает канарейка Настя, очень молчаливая.

Настя любит квашеную капусту и чтобы играли на пианино.

На стене — большущий рекламный плакат с несчастным заблудившимся человечком и забавным стишком: «По белому-белому полю я шел, проклиная весь свет, я думал: скорей бы на волю, в наш офис, где есть Интернет!»

Умник Петров не говорит ничего.

Петров любит коктейль Мохито. Он соблюдает все правила приготовления, отыскивает все нужные ингредиенты: именно лайм, именно мята, не лимон, не душица и не листья черной смородины. Петров в душе педант и верен своим предпочтениям, он потягивает Мохито через полосатую трубочку, слушая двойной альбом « Битлз ».

Он мог бы, конечно, для известной разрядки напряженной атмосферы рассказать любимой женщине, что песню «Yesterday» сочинил Пол Маккартни и назвал ее «Scrambled Eggs», то есть яичница, поскольку напевал мотив с первыми пришедшими на ум словами: «Scrambled eggs, oh, my baby, how I love your legs…» («Яичница, о моя крошка, как я люблю твои ножки…»).

Но ему кажется, что это лишнее. Ему кажется, что любимая женщина не замурлыкает умиротворенно божественную мелодию, а развернет его затылком к себе и неторопливо снимет скальп.

Поэтому Петров предпочитает помолчать.

Он знает, что сейчас уйдет, а она — заплачет. Потом успокоится. Умоет лицо. Увяжет длинные волосы в один из вариантов тяжелого узла. Поведет дочку в музыкальную школу для одаренных детей, будет терпеливо ожидать ее в прохладном темноватом холле, читая какого-нибудь невозможного Бьерна Страуструпа «Язык программирования C++», или распахнет для работы ноутбук.

Черт возьми, музыкальной одаренности в его семействе не было никогда, не то чтобы в Малых Вяльцах не видали рояля… Хотя, может быть, и не видали.

Его поводы — очень серьезные поводы. Любимая женщина знает. Но как она сейчас говорила: о, как ты испугался! Да — он испугался.

от кого: twins@yandex.ru

кому: watchmaker@mail.ru

тема: Внешний раздражитель

Твоя передачка, или как там называется по законам жанра посылка хромому, убогому и гнойному, — это просто НЕЧТО! Дорогая Курица, замечательный набор из зеленого «Джека Даниэля», шоколадного набора и винограда не может быть мною использован еще долго, очень долго. К сожалению. Так что забирай обратно, курья твоя голова. Без обид. Знаю, знаю, ты хотел меня порадовать, и тебе это удалось. Смеялся я долго. Сейчас получаю удовольствие просто разглядывая нарядную бутылку.

Ярко представляю себе обжигающий виски, и как мы его пили — изо рта в рот, или надо сказать «вкушали»? или тебе больше понравится «из уст в уста»? — нет, это чужие слова, чужая речь; в первом классе на празднике букваря я представлял «Родную речь», а Таня — букву «О», а всего неделю назад я отхлебывал виски из твоего рта, зеленого «Джека Даниэля», он дружески обволакивал десны, обнимая каждый зуб, ужом проскальзывал в горло, настойчивым портновским сантиметром обхватывал грудь, и только потом — успокаивался и отдыхал.

Вкус запретного поцелуя, тайного удовольствия, мелкое, выковыренное вязальной спицей отверстие в монументальной стене, отделяющей нас от их рая.

Это лишнее уже, прости меня, я страшный болтун — если с тобой.

Испытал сегодня чувство легкого ужаса. Когда я вышел в больничный коридор — с четкой целью отыскать в отделении холодильник — остановился полюбопытствовать на местную стенную газету. Увидел знакомое женское лицо. Причем я же знал, идиот… Но как заколотилось сердце.

Реверс в прошлое — непростая штука, даже ожидаемый, даже собственноручно организованный, особенно — в страшное прошлое.

Как моя любимая, бессердечная Наташа? Тысяча хорьковых поцелуев — и тебе, и ей.

Ночь — кошачье время, а кошка — ночное животное, успокаивающий кивок в сторону симметрии, что может быть лучше.

Наташа любила обниматься с темнотой, темнота всегда нежна к кошкам.

Часто приходилось слышать абсолютно неуместные сравнения того или иного человека с кошкой или котом. Наташа возмущенно стукнула хвостом. Межзвездные расстояния пролегают между ними, и никто из человеческих представителей не может быть отождествлен с кошачьим.

Из дневника мертвой девочки

Бессонница — своеобразная плата за богатое воображение. Немного похрапывает у себя бабушка, разложив аккуратно по подушке нетугую ночную косу, стонет и ругается сквозь зубы мама — если она ночует дома, конечно. Ты давно спишь, из-под одеяла не торчит даже носа, любишь укрываться с головой. А я лежу, хлопаю ресницами, считаю сначала надоевших овец, потом ноги у надоевших овец, потом завитки шерсти у надоевших овец, потом овцы надоедают мне окончательно, и я начинаю считать что-нибудь другое. Букетики на бумажных обоях — их восемьдесят семь на одной стене, сто двадцать пять — на другой, а у третьей стоит огромный шифоньер. Вспышки света на потолке — иногда за полчаса не дождешься ни одной, пальцев на руках у меня десять, на ногах десять, пупок один, и я очень рано соображаю, что руку можно положить ниже пупка, медленно опускать ее еще ниже, пробраться под ситцевые цветочки смешных трусов и надолго забыть про овец.