Марина Ахмедова - Дом слепых

Смеясь, Люда проговорила про себя мысль: она – дочь пыли и пустоты. До чего ж смешна эта мысль была.

Она сидела перед гробом, в груди давило, словно кто-то приложил к сердцу блюдце и нажал на него. Люда представила свое сердце. Сердце представилось круглым, похожим на блин, – пережаренное со всех сторон, с надорванными краями, маслянистое. Тогда она попробовала представить сердце матери, прикрыла глаза и увидела в груди у той вместо сердца пудреницу – черную коробочку. Мать приподняла в гробу руку, открыла коробочку, вынула из нее пуховку, повозила ею по спрессованному блину розовой пудры, махнула пуховкой, и пыль полетела, полетела.

Пыль, пыль, пыль.

Люда чихнула. Пудреница захлопнулась. Люда открыла глаза и продолжила ждать.

Она сидела долго, пока на кухне росли горки блинов. В голову приходили все новые мысли – тоже круглые и пыльные. Они приходили и складывались в горки абсурда, в бессмыслицу какую-то. Например, Люде подумалось, будто мать всегда была зрячей, она все видела, но при одном условии – когда на нее никто не смотрел.

Люда вышла на балкон. Достала из-под старого чемодана фанеру – ту самую, через которую мать когда-то высматривала ее. В бабушкином хозяйстве ничего не пропадало. Казалось, будто пространство их маленькой квартиры изменяется и расширяется, уходя в параллельные миры, в которых достаточно места, чтобы уместить все их вещи. Так и должно быть – у людей свой мир, у вещей – свой.

Люда выглянула в окно. Внизу по кругу ходил старый Али. За спиной в гробу лежала мать.

Она вернулась в комнату. Снова села перед гробом. А может, пылью пахнет этот деревянный ящик, обитый красным? Может, доски старые, червями проеденные? Снимешь с дерева ткань, а под нею – прессованная труха, уже готовая рассыпаться. Она представила, как по мелким дырочкам досок ползут тонкие черви-ниточки, сплетаются в клубочки, сочатся из одной дырочки в другую. Они заполнят собой атласное дно, едва на ящик упадут первые комья земли. У Люды в носу защекотало, словно черви зашевелились, она шмыгнула носом. Потом еще раз – громче.

Из кухни вышла бабушка.

– Не реви, – энергично сказала она и вернулась к блинам.

Еще один нажим блюдцем, но Люда не заплакала. Блин внутри нее черствел.

Она закрылась от матери фанерной доской и подержала ее перед лицом. Представляла, как мать сейчас открывает глаза и смотрит на нее мертвым, но по-новому значимым взглядом. Люда быстро отвела фанеру от лица – чтобы застать мать врасплох, поймать ее взгляд, сказать ей: «Ку-ку, мама, я вижу, что ты меня видишь». Не успела. Повторила номер с фанерой трижды. Безрезультатно. Четвертый раз. Пятый. И десятый. Ничего… Она любила мать, но видеть могла только сквозь стекло.

Рука матери розовела, будто и ее присыпали пудрой. Люда дотронулась до нее. Рука не холодная, но тяжелая и тоже значимая. При жизни прикосновения матери были легки. Люда отняла пальцы от материнской руки, потерла их – на пальцах осталась пыль. Что это? Пудра?

– Ой, пусто мне, – без выражения сказала Люда.

Таким тоном можно было сказать все, что угодно. Например, ой, не спится мне, или, ой, ветер за окном. Слова вышли глухими. Будто и они запылились, едва выйдя из ее рта.

За окном было спокойно. Все три ночи, пока гроб с матерью стоял в комнате на столе, на котором через несколько лет колом будет стоять кожаное пальто, Люда спала мертвым сном. Утром она выходила во двор раздавать блины – за мать. Была в этом городе, да и в других городах, наверное, тоже, такая традиция – раздавать еду за покойника. Часто это были конфеты или халва. Но вот в Рязани, видимо, раздавали блины, а бабушка привезла все свои привычки оттуда.

От поминальной еды были неотделимы женщины в длинных халатах, с исплаканными лицами. Они выходила во двор с полными тазиками. За такого-то, за такого-то, говорили женщины, опуская руку в тазик, зачерпывая еду и вкладывая ее в чью-то ладонь. Глаза женщин выжимали слезы: «Не побрезгуйте поминальной едой, ешьте, покойник ее не трогал, да упокоится он с миром». Эти женщины для Люды сливались в одну – такими похожими их делали длинный халат, тазик, исплаканные глаза и покойник в доме.

Люда брала, но выбрасывала – любимые шоколадные конфеты, рассыпчатую халву. Она знала, конфеты были куплены в соседнем магазине и ничем не отличались от других. Покойник до них не дотрагивался. Но слова «за кого-то» будто покрывали их слоем мертвой пыли – и обертку, и глазурь, и начинку. Да, есть у слов такая сила. И не могла Люда есть такую еду.

Теперь она сама раздавала блины.

– За маму, – без выражения говорила она и пристально смотрела в лица берущих, гадая: выбросят или нет? Лица слепых ничего не выражали.

Старый Али взял из ее рук блин, развернул его, просветил на солнце. Из пор блина в глаза ударили тонкие лучики.

– Блин круглый, – сказал старый Али. – У окружности нет ни начала, ни конца.

Али сунул свернутый вчетверо блин в рот и откусил. Снова развернул блин. Теперь в его центре появилась большая круглая дырка. Сквозь нее Люда увидела небо. По небу плыли облака. Знать бы, откуда и куда.

Али провел пальцем по окружности дырки.

– У пустой окружности тоже нет конца, – сказал он. – У блина множество пор. Они круглые. И у них нет ни начала, ни конца. Блин похож на жизнь человека.

Али сунул в рот оставшийся кусок блина. Он жевал, перекатывая комки теста от одной щеки к другой, щеки его надувались. Люда засмеялась. Ее смех совпал с журчанием кранта и потек ручейком в слив, попав под землю, смех остановился – Люда вспомнила, что дома на столе в гробу лежит мать.

– Как же нет конца? – спросила она без выражения. – Ты съел блин, вот ему и конец.

Старый Али ее не услышал, он отмерял очередной круг. С ним уже случилась круговая болезнь. Скоро Марина будет раздавать еду за него.

Люда опустила руку в тазик, взяла блин и откусила. Масло растеклось по языку. Сколько же блинов она съела в те дни – бесконечное множество. Еда за родного покойника была вкусной. Люда бы съела эти блины, даже полежи они в гробу с матерью.

– Люда, от тебя пахнет покойником, – проговорила Дуся, поднимая от кранта свои водяные глаза.

– Просто у нас пыль, – без выражения ответила Люда. – Скоро будем делать ремонт.

Дуся покачала головой, пощупала губами воздух.

– Съешь блин, – попросила Люда, – за маму…

Дуся приняла из ее рук блин так бережно, словно тот был миниатюрой солнца.

Если не считать слепоту, то мать не болела. Она никуда не ходила, всегда была дома, приложением к старым вещам. Часто спускалась в библиотеку, бродила между ее пыльных стеллажей, прислушивалась к тишине, словно книги неслышным шепотом рассказывали ей свои истории. В их мире мать и жила – невидимом, пыльном. А потом струна в ней оборвалась. Оказывается, в ней всегда жила струна, и была она туго натянута. Но почему Люда не слышала ее звона? Плохо прислушивалась? Эта мысль придавила Люду блюдцем.