Дмитрий Лекух - Игра слов

Ну, а спиртное в те времена, приходя в гости, положено было приносить с собой, – это если вы, разумеется, не помните.

Или – не застали по молодости, которой я сейчас уже, врать не буду, – немного завидую.

Короче, атмосфера, несмотря на обилие лиц, была самая благодушная.

Немного портил ее только Дашкин знакомый художник Геныч, явившийся на вечеринку совершенно не живописно небритым, с дикими черными кругами под глазами, в красных бархатных штанах, в такой же бархатной куртке с широкими балахонистыми рукавами, – и с совершенно безумным взглядом и без того глубоко сидящих маленьких водянистых глазок святого или сумасшедшего.

Он перемещался от одной группки тусующихся к другой, и совершенно явным образом нарывался на скандал с последующим мордобитием.

Я, кстати, этого типуса вообще всегда недолюбливал, ага.

Есть такой типаж, знаете ли.

Из серии «весь мир мне должен».

Так вот, в последние полгода он почему-то был одержим мыслью, что Дашка непременно должна выйти за него замуж. А ее богатенький папик – он говорил об этом в открытую – после этого должен был непременно начать всеми своими немаленькими силами поддерживать его огромный талант.

И вечно-хреновое, надо сказать, материальное и финансовое положение.

Причем чувак был настолько уверен в собственной неотразимости…

Меня он воспринимал исключительно как досадную помеху, и даже один раз попытался «поговорить по-мужски», спустив вашего покорного слугу с крутой Дашкиной лестницы.

А что бы и не поговорить?

Я выглядел и моложе его лет на десять, и примерно настолько же субтильнее.

Вид спорта такой, где слишком серьезная мышечная масса – ну совсем ни к чему.

Нужна только бешеная, почти нечеловеческая реакция, врожденное чувство «центра тяжести» и длительные, изматывающие до ломающей боли в мышцах, тренировки «на выносливость»…

Не верите?!

Геныч, вон, – тоже не поверил.

И рискнул…

…Однако довольно быстро, хоть и экспериментальным путем, выяснив разницу между тренированным организмом мастера спорта СССР и собственным рахитичным телосложением, – на некоторое время заткнулся.

Но – только на некоторое время.

Я уже не раз предлагал Дашке тупо сначала спустить его с лестницы, а потом еще и провести небольшую разъяснительную работу: по поводу адресов квартир хорошеньких обеспеченных девушек и анамнеза болезней, связанных с внезапной амнезией или еще какой иной формой скоропостижно постигшего пациента склероза.

Но Хиппуха его почему-то, чисто по-бабьи, жалела.

И донести просвещение в массы мне, вплоть до того дурацкого вечера, так ни разу и не позволила.

А тут – сама подошла.

Ко мне, в смысле.

Испуганная, причем до такой степени, что даже ее природная жизнерадостная аристократическая молочная белокожесть казалась со стороны мертвенной бледностью.

– Дим, – говорит, – присмотри за Геной, пожалуйста. Он, кажется, таблеток пережрал: только что прямо при мне пять колес вином запил, а сколько еще до этого…

– До этого, – хмыкают у меня за спиной, – ваш Гена ширялся в ванной. Пару кубов, как минимум. И что-то мне подсказывает, что не «коричневым».

Я оборачиваюсь и вижу симпатичного, полностью затянутого в кожу парня азиатской наружности.

Гибкий, хищный.

Лохматый, как большинство здесь собравшихся.

Но все равно – какой-то чужой.

Посторонний, что ли.

Хотя и по-русски говорит – как мы с вами.

А может – даже и лучше.

Узбек?

Таджик?!

Или вообще какой-нибудь киргиз?!

Да хрен его знает…

Дашкины гости всегда отличались разнообразием.

В том числе, простите, – и географическим…

…Ладно.

Сейчас не до этого.

– Винт, – бледнеет Хиппуха.

Хотя больше побледнеть уже, кажется, не в состоянии.

Винт, думаю, – это плохо.

Это – очень плохо.

Винт – это уже конкретная беда.

Особенно если в сочетании с феназепамом и прочей растормаживающей сознание гадостью, которой Геныч и в обычном-то состоянии не раз злоупотреблял.

А уж сейчас…

…И все-таки, жую губу, – какая же Дашка красивая.

Особенно сейчас, когда ее накрывают сильные эмоции.

Несмотря на мертвенную бледность.

Жаль – не моя.

А может?!

…Додумать по независящим от меня причинам, к сожалению, не получается.

– А-а-а, – взгляд у Геныча еще безумнее, чем минут пятнадцать назад, когда я видел его в последний раз.

Хотя, кажется, – безумнее уже и не бывает.

Бывает, как выясняется.

Еще как.

– А-а-а, – снова тянет Геныч. – Вот вы где. Вот вы где. Вот вы где. Голубки. Вот вы где. Голуби, блядь, сраные. Голуби. Голуби. Голуби. Голубки. Голубь, блядь, и голубка. И еще один голубок. Чурка сраная. Все вы чурки. Вот вы у меня где.

И все это – на одной монотонной ноте.

Я мгновенно вспотел.

Понятно уже было, что добром все это хозяйство – уже совершенно точно не закончится.

Но попытаться – все равно стоило.

– Ты что, – делаю вид, что удивляюсь, – Ген? Заболел, что ли? Это же я, Джипсон. И Дашка. Ты что, совсем, что ли?

Удивительно, но он – кажется! – начинает успокаиваться, и безумие тихим ручейком постепенно вытекает из пустеющих темных глазниц.

Но тут – сдают нервы у Дашки.

– Пшел вон, – шипит Хиппуха. – Пшел вон отсюда, подонок мажористый! Пшел вон отсюда, мразь!

…Я всегда гордился своей реакцией.

Но тут – не успел.

Хорошо, что успел тот парень-азиат.

Матовый тусклый блеск зажатого рукой в красной бархатной куртке лезвия – и короткий удар другой руки, тесно обтянутой мягкой черной кожей.

Нож первым же ударом ему выбить, естественно, не удалось, но он дал мне секундную передышку, чтобы успеть собраться.

Я прыгнул.

Принимать нож на руку в те патриархальные, доармейские времена, меня еще никто не учил, – поэтому можно сказать – повезло.

Только кожу на левом предплечье чуть-чуть покарябал.

Совсем чуть-чуть.

Даже крови почти что не было.

Так, капельки выступили вдоль пореза.

И – все.

Вот, кстати, странно, – почти четверть века с того момента прошло, и жизнь меня била после этого: и не раз, и куда серьезнее, – а узкая белая полоска на загорелой коже левого предплечья – до сих пор сохранилась.

Вот и сейчас – сижу, рассматриваю.

Вспоминаю…

…А тогда азиат презрительно откинул ногой выбитую мною у Геныча финку и несколькими короткими, рубящими ударами, – погасил его уже окончательно.

Потом подошел, поднял нож и начал его рассматривать.

Я – тоже взглянул.

Клинок был красив той странной, завораживающей и соразмерной красотой, которой красивы все вещи, предназначенные исключительно для убийства.

Херово, думаю.

Он ведь именно убивать нас сюда шел, поэтому этой дрянью и накачивался.