Дмитрий Лекух - Башни и сады Вавилона

Пусть даже и минимальный.

Но – есть.

И его просто нужно уметь использовать, причем по полной программе.

Хотя – когда и кому это было просто-то, а, Егор?

– Копать, – кривлю я левую половину лица, – всегда есть где, Викентий. Было бы желание…

Он возится, пытаясь устроиться поудобнее в не очень комфортном и не выдерживающем никакой критики с точки зрения эргономики казенном больничном кресле.

Так тебе и надо, – думаю мстительно.

Небось сам эту мебель и выбирал.

Для вверенного тебе хирургического отделения.

Теперь терпи, не только посетителям и больным на этих пыточных стульях задницы свои мучить.

– Ну так расскажи, – требует он. – А то меня, понимаешь, давненько уже этот вопрос беспокоит. Как ты сам говоришь, «врать не буду», ага.

Я тихо смеюсь, а он вздыхает, поправляет очки на переносице и продолжает возиться, устаиваясь в неприспособленном для человеческой задницы произведении мебельного искусства.

Вообще, кстати, давно интересуюсь, для кого их так проектируют?

Для инопланетян?

– Вот вроде бы и люди все одинаковы, и что характерно, не только весь организм в целом, – продолжает он, не дождавшись моего ответа. – Даже мелкие подробности совпадают. Без каждой из них в отдельности вполне даже можно прожить. Там, типа, – два конца, два кольца, гвоздик посередине отличается исключительно сантиметрами. Да и мозг у всех приблизительно одинаково устроен. А думают люди именно мозгом, представь себе такую катавасию. Я же, в конце концов, не просто так себе хирург, я еще и «нейро», так что знаю, о чем говорю. А смотришь на человека – и сразу же квалифицируешь почему-то. По принципу «свой-чужой», прямо как в авиации. Причем понять логически эту самую классификацию – ну совершенно невозможно. Вроде человек и твоего круга, причем во всем: и доход, и образование, и воспитание, и модус вивенди. А – чужой. А кто-то совсем тебе не нравится: мыслит по-другому, юлит, при разговоре глазки в сторону стыдливо отводит, из круга общения выпадает, да и вообще, морда тебе его не симпатична. Н-да. А с тобой – одной крови. И это не только ты, это и он почему-то сразу же чувствует. Вот такой вот дискомфорт, понимаешь…

– Понимаю. Очень даже хорошо понимаю, старый…

Он резко, насколько это позволяет кресло, наклоняется вперед и требует:

– Ну а если понимаешь, тогда говори!

А ведь важна эта тема для него.

Я жму плечами, забираю бутылку, полощу полость рта коньяком.

Так, чуть-чуть.

Чтобы сигаретка потом веселее курилась.

– Да у меня самого, – жму плечами, – одни не подтвержденные никакими доказательствами догадки. Да и те на таком уровне, что как бы ты мне после этих откровений направление на другую больничку не прописал. Прям в те самые палаты, где больным, кроме пижам, еще и смирительные рубашки полагаются иногда. А я туда, представь себе, совершенно не собираюсь. Скучно…

Он задумчиво качает головой.

– Я, – шевелит слегка побелевшими губами, – кажется, понимаю. Но ты все-таки продолжай. Разговор в любом случае между нами, обещаю.

Я вздыхаю.

– Ну тогда надо издалека начинать, – взбиваю хилые больничные подушки, старательно укладываю их себе под спину, верчусь, пытаясь устроиться поудобнее. – А это, сам понимаешь, надолго. А мы как раз расходиться собирались.

– А ты в общих чертах, – усмехается и тоже тянется за коньякием, – я пойму. Не маленький мальчик, в конце концов, сопли вытирать и превращать нормальную взрослую еду в тщательно протертую кашицу мне не обязательно…

– Ну хорошо, – вздыхаю, прикуривая. – Раз уж речь зашла об «общих чертах», ты в этих самых общих чертах представляешь, с какого такого хера Господь Вавилонскую башню рушил да Всемирный потоп устраивал?

Он на секунду теряется.

– Что-то и впрямь очень глубоко, – трет усталую от очков переносицу. – Ты б еще прям от сотворения мира начал. Как в детстве, «от печки». Насколько я понимаю, там людишки себя немного неправильно повели. Грешили, хулиганили, на власть Его покушались, пытались вровень встать, и это – как минимум…

Я тихо смеюсь.

– Людишки, Викентий, грешили всегда. И неправильно себя вели тоже: и до, и после потопа. Ной, например, хоть и был исключительно за праведность Богом выбран, а прямо сразу после потопа так нажраться умудрился, что даже нам с тобой такое учудить вряд ли получится. Вплоть до инцеста. А власть Его, по крайней мере, если верить Библии, принципиально неоспорима. И что самое смешное, очень похоже, что помочь людям «встать вровень» и есть его основная задача.

– Это как еще так?! – удивляется.

– А вот так! – смеюсь я. – Искра божья, если помнишь, в каждом человеке имеется. Вне зависимости от душевных и прочих качеств. А что она такое – эта «искра»? Да зерно! Автономная часть божества. То, что церковники «душой» почему-то называют, если хочешь. Но то, как она прорастать будет, и будет ли вообще, целиком и полностью от отдельно взятого человека зависит, но это уже тема для совершенно другого разговора. Пока достаточно сказать, что христианство – единственная мировая религия, которая предусматривает сохранение индивидуальности и после смерти. Это тебе не нирвана какая-нибудь, где ты сливаешься с чем-то неизмеримо большим, чем ты сам. С неким абстрактным абсолютом. Или – абсолютным наркотиком. Тут тебе надо самому вырасти, через страдания в том числе. Может, и до уровня самого Бога, я тут теряюсь слегонца, если честно. Но при этом – остаться собой, вот это уж совершенно точно. Я иногда думаю, что ему просто скучно, вот он и пытается вырастить себе подобных. Эдакий питомник, совмещенный с антропологической лабораторией. Так что потоп и разрушение башни он устраивал совсем по другим причинам, поверь…

Он вздыхает.

– Угу, поверь. Думаешь, это легко? Поверить, в смысле. Я Богу-то толком поверить не могу, а тут ты себе веры требуешь. Так что – извини, но вряд ли получится. В силу, скажем так, довольно объективных причин. К тому же, – с какой такой стати, спрашивается?

Я опять улыбаюсь и продолжаю:

– А конкретно мне верить тут совершенно не обязательно. Потому как причины потопа в Библии, старик, очень даже четко прописаны. Просто ее очень странно читают. Ищут какие-то тайные смыслы, упорно не замечая самого простого и самого очевидного. Примеры хочешь?

– Хочу, – кивает, – если от главной темы не слишком отвлекать будут.

Я соглашаюсь:

– Да я коротко. Просто уж иллюстрация очень яркая, грех промолчать. Меня раньше, когда я тоже, как и ты, пытался поверить в Бога, почему-то всегда атмосфера в большинстве церквей убивала на фиг. Все это кликушество, истеричность, бабки зыркающие. Как-то все очень неправильно, да и не по-доброму, согласен? Ты туда заходишь уже заранее в чем-то виноватый, понимаешь? И – никакого тебе праздника. Хоть вроде как и обещали. А потом в Евангелии от Матфея прочитал неожиданно, что тот, кто молится прилюдно, уже получает награду свою. А молиться надо, если верить тому же Матфею, запершись в темной комнате и оставшись с Богом наедине. Потому как свобода и спасение, которые принес Иисус, – штука сугубо личная и индивидуальная. Такие вот дела. Канонический текст. Который все читают и старательно не замечают, будто его и не было.