Максим Кантор - Совок и веник (сборник)

Даже потрясения горбачевского времени не коснулись квартиры в Трехпрудном – хозяйка продала фарфоровые статуэтки, голландскую картину, купленную в послевоенной Москве на барахолке, два сервиза.

А в начале девяностых Елизавета Григорьевна получила наследство.

К ней приехал юрист из Риги и передал документы на три дома в центре города. Оказалось, что семья Альберта Борисовича Сойкина была весьма известной и зажиточной, им до войны принадлежало три пятиэтажных доходных дома, и вот, в свете новой политики реституции, правительство свободной Латвии приняло решение вернуть дома вдове Альберта Борисовича – жительнице Москвы Елизавете Григорьевне Сойкиной. Как в сказке: раздался звонок в дверь, вошел мужчина с портфелем, достал ордер на вступление в права собственностью. Вы теперь – домовладелец, так он ей сказал.

Моя соседка (а ей было под восемьдесят) напугалась смертельно.

Она вызвала меня на строго секретный, сугубо доверительный разговор, показала бумаги, спросила, что делать. Елизавета Григорьевна опасалась, не осерчают ли российские власти, если она вступит во владение наследством. Как поется в пьесе Галича на сходную тему: «Культ – не культ, а чего не случается!»

– Вы же бываете за границей, скажите, как поступить?

Я не знал, что посоветовать. Помню, предложил переехать в Ригу – это Елизавете Григорьевне не понравилось. Она попросила меня съездить туда, разобраться с ее бумагами, помочь. Я отказался: много дел, нет времени. Да и не хотелось мне, честно говоря, сидеть под низким абажуром, вечера проводить со страстной хозяйкой. Извинился и ушел.

И тогда появился Миша Жульман.

С его матерью Елизавета Григорьевна училась в киевской школе, потом случайно встретила былую подружку в московском метро. И вот сын школьной подружки стал навещать старую даму в Трехпрудном.

Миша было лет сорок, он был среднего роста, спортивной складки, рано поседевший, с пронзительным взглядом, цепким рукопожатием, ослепительной улыбкой. Он стискивал вам руку, смотрел прямо в глаза, спрашивал о здоровье. Он был неравнодушным человеком, этот Жульман. Его мать жаловалась, что Миша поздно себя нашел – но пришла пора, и нашел все-таки. Миша стал художником-оформителем в одном из тогдашних модных журналов: меха, модели, бижутерия – все то, чего нам недоставало при советской власти, чего так хотелось в небогатом московском быте. Миша отстаивал стиль жизни нарождавшейся буржуазии, придерживался прогрессивных взглядов. В те годы разговоры в салоне Зинаиды Григорьевны стали более вольными, и Миша, либерал и демократ по убеждениям, украсил салон. Я помню, как Миша произносил слова «достойная жизнь», у него это получалось очень выразительно. Заходила речь о нехватке продуктов, дурной жилплощади, сталинских лагерях, и Миша всегда оказывался кстати со своей репликой о «достойной жизни».

Старая дама полюбила его требовательной любовью, ей и нужен был такой: молодой, преданный, с убеждениями. И новый фаворит не уклонялся от обязанностей, отдавал себя без остатка. Он появлялся с букетом в вечернее время, радовал сюрпризами – билетами в театр, тортом, приглашением в кооперативный ресторан. К юным прелестницам так не торопятся на свидания, как торопился Миша Жульман на свидания с Сойкиной. Несколько раз я видел, как он вбегает в подъезд, взволнованный, быстрый. Не знаю, как следует квалифицировать их отношения – по всем приметам то была любовь. Но кто знает, что такое любовь, чем она кончается?

Удивляться не приходится, что Елизавета Григорьевна выбрала Мишу в качестве доверенного лица – рассказала молодому кавалеру о наследстве. Достала семейные альбомы, письма. Показала фотографии домов. Вот они, пятиэтажные, в модном сейчас стиле «модерн».

Дело не в самих домах, сказала она, хотя деньги ей, конечно, нужны. Она хочет поставить памятник Альберту Борисовичу, она хочет поставить в Риге памятник убитым евреям и, вообще, она еще молода и хочет посмотреть мир. Да и на больницы надо кое-что оставить, старость, как ни крути, на пороге. Время безжалостно к нам, не так ли? В квартире не было ни единого зеркала, даже в ванной комнате, кажется, не держали зеркала. Но откуда-то она знала, что время безжалостно.

Миша отнесся к проблеме ответственно: поехал в Ригу, поговорил с адвокатом, собрал бумаги, сделал выводы. Вопрос непростой, резюмировал он, но решение имеется. Дома – так себе, обольщаться новой собственностью не стоит, но кое-что сделать можно. Миша сообщил новоявленной капиталистке, что готов стать управляющим рижской недвижимостью за приличное вознаграждение. И это звучало резонно: время, усилия, поездки, хлопоты должны быть оплачены. Свой труд он ценит недорого. Ну, скажем, квартира в одном из домов плюс процент с ренты («мы ведь будем сдавать квартиры под офисы, не так ли?»).

Старая дама согласилась немедленно: помимо прочего это означало то, что с Мишей они теперь связаны навсегда. У них появилось общее дело – они будут сидеть на продавленных плюшевых креслах, они, склонясь – голова к голове – над бумагами, будут обсуждать дела. Молодой бойкий управляющий и интеллигентная хозяйка имения – это и романтично, и практично, и невероятно интересно. Да-да, разумеется, именно этого она и хочет!

Старая дама лишь обеспокоилась: а это не наказуемо? Да-да, аренда под офисы – весьма разумно, но ведь и опасно? Вдруг – реставрация сталинизма? Вдруг большевики опять придут к власти?

Миша хмурил лоб, сжимал губы. Сталин, говорите? Да, ситуация непростая, зло еще может вернуться. Сатрапы не спят, готовят коварные злодейства. Им бы, кровососам, все отнять и поделить! Вот и Зюганов… да и недобитые коммунисты… а что будет завтра? Предсказать трудно, все очень зыбко.

Руки Елизаветы Григорьевны тряслись, когда она разливала чай. Она живо помнила кампанию против космополитов, процессы тридцатых. Ни ее, ни Альберта Борисовича эти процессы не коснулись, а если семья и пострадала от кого-то, то от фашистов – но сегодня Елизавета боялась именно Сталина. Страх, некогда поселившийся на московских кухнях, никогда уже эти кухни не покидал. А ну как завтра в дверь позвонят? А если напишут про рижскую недвижимость в газете? А вызовут, например, на Лубянку? И спросят с пристрастием? Что тогда?

Однако страх превозмогли, да и Миша проявил мужскую твердость. Он взял ее артритную руку своей крепкой, мужской, и сказал, что справится с задачей. Да, опасность есть, ходим по лезвию ножа, демократия под угрозой – это так. Но и отступать мы не вправе – не пойдем на поводу у варваров. Елизавета Григорьевна написала генеральную доверенность на Мишу Жульмана, и Миша вступил в управление тремя доходными домами в свободной Риге. Поцелуй в сухую старческую щеку – и он отбыл в Ригу с бумагами.