Олег Зайончковский - Загул

– Значица, так!.. – Привлекая к себе внимание, Протасов звенит вилкой по рюмке. – Все собрались?.. А где Белоглазов?.. А, вижу, вижу… Ну сиди, где сидишь. С женщинами тебе способней.

Бухгалтерия и АХО отзывчивы к его шуткам.

– Товарищ директор, – смеется кадровичка Люся, – можно, я на его место пересяду? Мне как раз способней с мужчинами.

– Погоди, Люсьенда, не время… – отмахивается Протасов. По лицу его, однако, видно, что «время» для кадровички непременно настанет.

Он опять звенит вилкой.

– Значица, так… А ну тихо!.. Мы с вами, как говорится, не на пьянку собрались. Я от лица, как говорится, и тому подобное поздравляю вас с этим праздником. Желаю всем вам культурно повеселиться. Но чтобы, конечно, без этих… без экс… с…

– Без эксцессов, – с места помогает кто-то из научников.

– Вот именно! Бюсты, значица, не колотить и тому подобное.

– Ура! – возглашает Тчанников, поднимая рюмку.

– Ура-а! – нестройно подхватывают музейцы.

Все выпивают, потом едят, потом выпивают снова. Звучат дежурные тосты. Но постепенно застолье начинает сбиваться с ритма. Кто-то пьет, когда надо закусывать, кто-то жует, когда другие чокаются. Тосты делаются не слышны в шелесте возникающих повсеместно бесед. Тем не менее в разговорах и во всей атмосфере зала чувствуется еще некоторая скованность. Ученая часть коллектива и хозяйственно-административная взаимно смущаются. Надо брататься, но как поглядит на это Протасов? Директор – вот чье присутствие всех стесняет. Пора бы уже ему, прихватив приближенных, отчалить в «директорский домик», где в кабинете наверняка припасены у них и коньяк, и красная рыба. Но разомлел Протасов – в приятном рассеянии слушает он нашептывания кадровички Люси и вилкой гоняет в тарелке горошину от салата.

Как избавиться от начальства?.. Питерский подмигивает Кронфельду, Кронфельд подмигивает Питерскому – сейчас они солидарны.

– А не спеть ли нам что-нибудь душевное? – предлагает первый второму.

– Пожалуй, что и споем, – соглашается второй с первым.

Обнявшись за плечи, они а капелла затягивают песню про синий троллейбус. Некоторые из научников подхватывают. Протасов, поморщившись, швыряет вилку; горошина из тарелки прыгает ему на брюки.

– Уже завыли, – бурчит он с досадой.

Стряхнув с себя Люсю, директор поднимается с места:

– Бухгалтерия, кадры, давай на выход!

Оглядев остающихся напоследок, Протасов грозит им пальцем:

– Значица, помните, что я сказал: до утра чтобы здесь не рассиживаться и около объекта не блевать!

Научники кивают головами, не прекращая пения:

– Возьмемся за-а руки, друзья, чтоб не пропасть поа-диночке…

По убытии Протасова и его клики музейцы оживляются и чокаются наперекрест.

– Теперь, – объявляет Питерский, – когда наше уважаемое мурло нас покинуло, ставим на голосование танцы!

Предложение встречается одобрительным шумом. Танцы в Советском отделе стали уже традицией. В этом, кстати, немалая заслуга Наденьки, ведь по танцевальной части она безусловный лидер коллектива.

И вот уже Советский отдел превращается в дискотеку. В дело пущен магнитофон – музейский механический экскурсовод, к счастью ни разу еще не употреблявшийся по прямому назначению. Пленка, где Попа озвучивает свою невозможную методичку, вынута, а вместо нее из динамика рвутся мелодии и ритмы зарубежной эстрады. Сама Попа уже колеблется в танце, основу которого составляют лебединые взмахи рук. Рядом, смешно оттопырив зад и поводя коленями, самовыражается Шерстяной. Питерский с Кронфельдом на встречных курсах демонстрируют стильный проход, освоенный ими лет двадцать назад в университетской общаге. Сколько людей, столько пластических автопортретов, но лишь Наденька здесь танцует по-настоящему и не повторяет затверженных па. Ножки ее то бьют с прискоком, то чертят изящно по полу; жесты рук неожиданны, разнообразны и полны страсти. Груди порхают под тонкой тканью; ложбинка на обнаженной спине живет каждое мгновенье; платье попеременно натягивается на бедрах. Радость движения, вдохновенная чувственность выражаются в ее лице – в танце Наденька прекрасна и бесподобна.

Однако не все из присутствующих в восторге от ее свободной манеры. В числе нетанцующих созерцателей есть несколько старушек-смотрительниц. Они перешептываются между собой и делятся замечаниями с Лидией Ефимовной, но та лишь неопределенно покачивает головой. Как бы там кто ни сплетничал и что бы ни позволяла себе ее любимица, Лидия Ефимовна никогда не выразится о Наде дурно.

Но есть еще в зале некто, не отрывающий глаз от танцующей Наденьки. Что́ этот некто чувствует, по лицу не понять, ибо лицо его опечатано густой смоляной бородой. Только заметно, как с каждой выпитой рюмкой у человека багровеет лоб… Что за помыслы вызревают под этим лбом? Может быть, Надя в опасности?

Между тем, пока русские философствовали и удили рыбу, количество товару, перевозимого по Великой дороге, нарастало и превысило наконец все допустимые пределы. В тоннелях и на разъездах образовалась непроходимость, и Дорога стала. Тогда с обеих сторон на расчистку путей пущены были блиндированные паровозы. Так началась Большая война между Западом и Востоком, и шла она с переменным успехом не один год. Поскольку за неимением армии Россия в этой войне не участвовала, то некому было ход ее обратить в чью-нибудь пользу. Раненые и дезертиры обеих армий бежали в русские земли, где находили приют и много лесного целебного моха. Большинство их не возвращались потом на поля сражений, а по примеру аборигенов заводили собственные огороды и принимали Православие. Из числа таких перекрещенных дезертиров двое получили особенную известность. Один из них, имевший техническое образование, был по рождению немец; другой, смугловатый и узкоглазый, происходил из азиатцев, но не из татар. Как звали новообращенных в их прошлой жизни, все и сами они скоро забыли, а дадены им были новые, русские имена. Бывшего немца крестили Фомой, азиатца же Еремеем. Эти Фома и Ерема всей душой почему-то приняли и полюбили русский уклад жизни, а выучивши язык, сделались притом необыкновенно речисты. И речи они повели ни много ни мало как о спасении человечества – прямо о том, что спасение цивилизации принесет крестьянская общинная жизнь, простая натуральная пища, а также истинная вера Православная. Стали Фома и Ерема ходить по селениям проповедовать, и повсюду русские слушали их с удовольствием, хотя по манере проповедники сильно между собой различались. Азиатец говорил цветисто, с тонкими оборотами и даже иногда подыгрывал себе на гитаре. Бывший немец напротив – все вешал на дерево таблицы и с указкой умно толковал, как русские должны быть счастливы своим естественным сельским общежитием, которое не содержит противоречий относительно классов, собственности и всего прочего. Русские равно внимали обоим.