Ирина Муравьева - Холод черемухи

– Замолчи!

– Я и молчу. – Дина закрыла глаза. – И больше тебе скажу: я на неё очень похожа. Ты, Татка, другая, ты в своего отца пошла и в Алису Юльевну. Этих можно на кусочки разрезать, они свой долг выполнят, а мы с мамочкой нежные, мы из другой породы, понимаешь? Нам знаешь что нужно? Не знаешь?

– Что? – отворачиваясь от её тяжелого дыхания, спросила Таня.

– Одно только нужно нам: счастье! Я про себя знаю, что я ничего не смогу вытерпеть, совсем ничего! Я всего боюсь! Это только кажется, что я такая бесстрашная, а я хуже Илюшки! И я совсем не могу, чтобы меня не любили, понимаешь? Чтобы мужчины меня не любили!

– Но Форгерер ведь тебя любит…

– Ах, Колечка мой? Да, он меня любит, но мне-то всё мало, всё мало! Я, Татка, скоро умру, поэтому мне всего мало! Я сумасшедшая, и в театр меня взяли потому, что я сумасшедшая! В театре таких очень ценят. Какая из меня актриса? Я шагу ступить не умею! Ну, может быть, шаг-то умею, а вот петь не могу, мне вообще медведь на ухо наступил, а там все умеют! Там все заливаются! «Ты едешь пьяна-а-ая и о-о-очень бледна-а-ая…»

Она закашлялась и засмеялась.

– Да что с тобой, Ди-ина! – Таня затрясла её за плечо. – Ну, ты мне скажи всё, как есть! Ну, Динка, голубка! Я, ей-богу, сейчас папу с Алисой позову!

– Папа в больнице, а Алиса спит сном праведницы, её не добудишься. Ляг. Вот так. Прижмись ко мне, обними меня. Татка, мне страшно. Я сейчас закричу, до того мне страшно.

– Ты видела что-нибудь? Слышала?

– Татка, ты знаешь: пока ты болела, я познакомилась с одним человеком?

Таня опустила глаза.

– Алиса сказала мне. Она сказала, что он какой-то большой начальник, и поэтому у нас теперь вся эта еда…

Дина хрипло засмеялась прямо в ухо сестры, прикрытое купальной шапочкой.

– Какая ты, Татка, смешная! Обритая! Ты без своих кос выглядишь как беспризорник. Их отлавливают на улице и сдают в детприёмник, там бреют и бьют. Кормить почти не кормят, самим не хватает, на улицу не выпускают. Они все убегают, конечно, при первой возможности! А что это я о беспризорниках вдруг заговорила? Не помню… А, ладно! Неважно. Алиса тебе говорила? Да что она знает, Алиса?

– Ну, ты мне скажи.

– Татка! Я такая грешная, такая тёмная, дурная! Ты таких и в глаза не видывала! Я гашиш курю.

Таня прижала ко рту обе ладони, глаза её почернели.

– Да нет! Ну, ещё не курю! – с досадой и в то же время смеясь, воскликнула Дина. – Но пробовала, мне понравилось. Летишь! О-ля-ля! А вокруг облака, облака! И тоже летят! Потом начинает сверкать, а потом чернота, проваливаешься куда-то, но весело! Страшно и весело! Чудо!

– Дина!

– Да я не об этом! Не перебивай меня! Видишь, я пьяная? Сейчас вот засну, будешь знать! Он пришёл на репетицию. А знаешь, какие у нас репетиции? По три, по четыре часа и всё без перерыва! А мы же голодные, нам же есть хочется! И зима, холод собачий! Багратионыч ведь ненормальный. Нет, правда, без шуток: совсем сумасшедший. У него – все врачи говорят – рак. Знаешь, есть такая болезнь? От неё никто не вылечивается и все сразу умирают. А он не знает, что ему осталось-то, может, один только год, а может быть, даже и меньше. Понюхает своего порошочка, глаза закроет и сразу – румяный, счастливый! Сидит в жениной шубе, в двух платках, – у него уж небось после всех его операций и кровь-то не движется, – ноги в валенках, руки в варежках. «Играйте мне праздник! Играйте мне солнце! Играйте мне радость!» А у нас зуб на зуб не попадает!

– Ну, дальше про этого… И не отвлекайся.

– Про этого? Ладно. Могу и про этого . Мы репетируем, стараемся, и вдруг они входят. И э тот мой с ними. У него, Татка, глаза тоже сумасшедшие: пустые. Но это если только его уже хорошо знаешь, тогда и видишь, что они пустые. А если не знаешь, то кажется: тёмные, бездонные. Смотришь, смотришь, и голова начинает кружиться… Он подошёл ко мне и говорит: «Мне кажется, что вам пора отдохнуть». А я смутилась ужасно, хоть сквозь землю провалиться! Курить у тебя здесь нельзя? Или можно?

– Какое: курить? Здесь ребёнок!

– Ну ладно. Нельзя так нельзя. Я стою перед ним красная, но глаз не опускаю. Он говорит: «Пойдёмте покурим». Выходим из зала, стоим на лестнице. Он на меня смотрит, как на чучело в музее, и ничего не говорит! Совсем ничего!

– А ты что?

– И я ничего. И вдруг с меня всё начало падать.

– Как это?

– Не знаю. Сначала обручальное кольцо упало, потом цепочка, Колин подарок, потом трусы начали сами сползать, еле подхватила! Прижала рукой через платье и стою, боюсь пошевелиться.

– А он?

– Говорю тебе: ничего! Курит и смотрит как-то даже в сторону, мимо. Докурил и говорит: «Вы во сколько освобождаетесь?» Я говорю: «В четыре.» – «Мой шофёр может за вами заехать». – «Зачем?» – «Привезёт вас ко мне. Мы с вами поужинаем вместе. Согласны?»

Таня вздрогнула под одеялом:

– Я ни за что бы к нему не поехала!

– Ты? – презрительно спросила сестра. – Да ты побежала бы, Татка! Я-то холодная, меня не растормошишь, вон спроси у Николая Михайловича! Тот от отчаяния стихи читает: «О сколь милее ты, смиренница моя! И как мучительно тобою счастлив я!» Знаешь, о чём это? О том, как женщине ничего не нужно, лишь бы её в покое оставили! А ты – горячая, ты – другое дело! Ты вон от убитого Шатерникова младенца умудрилась родить, Александру Сергеевичу своему так давеча посочувствовала, что чуть на тот свет не отправилась! С тифом слегла! Он знает хоть, что с тобой, где ты?

– Молчи! Не хочу!

Дина вдруг схватилась за голову и зарыдала:

– О Господи! Как же мне плохо! Даже ты, Татка, даже ты…

– Не смей здесь рыдать! – оборвала Таня. – Илюшу разбудишь! Кому сейчас весело? Мне, что ли, весело? Волчаниновым, думаешь, весело? Ольга на базаре пирожками торгует! Мать слегла, о брате я не говорю…

Дина вытерла слёзы обеими руками.

– Да, верно: поплакали, хватит. Я тебе в двух словах расскажу. А раньше, учти, и сказать было некогда: ты же болела! Как я боялась, что ты помрёшь! Няня сидит на своей перине, причитает: «Помрёт наша Танечка! Ой, сердце чует!» У нас уже тогда и молоко в доме появилось, и шоколад, даже сардины, – да, даже сардины! – а ты губы сжала, не ешь, пить не хочешь! Горишь вся, притронуться страшно!

– Откуда сардины-то вдруг появились? – тихо спросила Таня.

Дина порывисто вздохнула.

– Смотри: а ведь я протрезвела! Откуда сардины? Танюра, он маг, понимаешь? Ты думаешь, это вот «я»? – Дина размашистым жестом ударила себя в грудь. – Какое там «я»? Он у меня всё отобрал: и волю, и мысли, и всё. И с самого первого дня! Привёз меня шофер. В квартире блестит всё. Я книг столько в жизни не видела! Стол накрыт. На столе… Ну, лучше не спрашивай! В наше-то время! Едим, вино пьём. У меня кусок в горло не лезет. Он спрашивает: «Что это вы так скромно? Вы разве не проголодались?» Я говорю: «Очень проголодалась. Но у меня дома сейчас тоже, наверное, ужинают, оладьи из гнилой картошки едят». Он сразу нахмурился: «Я позабочусь». А ты меня знаешь: я ведь всегда сразу говорю, что в голову приходит, два раза не думаю! Я говорю: «Вы меня своей любовницей собираетесь сделать, Алексей Валерьянович? Иначе бы не обещали, наверное!» А он говорит: «Мне, Дина Ивановна, женщины не нужны! Я другими вещами интересуюсь». И объяснил, почему его большевики на работу взяли, откуда все эти богатства, квартира и всё это… И просто так, знаешь? Вдруг взял да и всё рассказал. Я говорю: «Но вы-то зачем им?»