Дино Буццати - Шестьдесят рассказов

Чуть позже в гостиной синьора Монтикьяри спрашивает:

— Вальтер, тебе сегодня нездоровится? Ты такой бледный!

— Ничего подобного. Я чувствую себя прекрасно. Даже собираюсь съездить в министерство.

— Прямо сейчас? И куска не проглотив?

На душе у Монтикьяри неспокойно. Он выходит из дома, но, прежде чем сесть в машину, на мгновение задумывается о том, почему сегодня луна так ярка, и прикидывает, какими это чревато последствиями. Уже четверть одиннадцатого, город затихает после напряженного рабочего дня. И все же депутату кажется, что сегодня вечером сам воздух как-то необычен, в нем чувствуется едва уловимая пульсация, присутствие каких-то непонятных сил, затаившихся в этих почти черных тенях; словно кто-то подает друг другу едва различимые сигналы, прячась за дымовыми трубами, за стволами деревьев, за выключенными бензоколонками; словно под покровом ночи ищут и внезапно находят выход чьи-то мятежные порывы.

Даже сам Монтикьяри не может не признать, что его обуревает какое-то странное чувство. Ведь и на него тихо льются с небесного свода волны этого света, льются в полном противоречии с директивами правительства. Ему даже захотелось отряхнуть пальто руками, чтобы смахнуть как бы налипшую на ткань неосязаемую серебряную паутину.

Встрепенувшись, он сел за руль, но облегчение почувствовал лишь в центре города, где яркий электрический свет одолевал — так по крайней мере ему казалось — лунное сияние. Монтикьяри вошел в здание министерства, поднялся по широкой лестнице и по длинным, погруженным в тишину коридорам направился к своему кабинету. Лампы были выключены, и через окна в помещение лилось злополучное сияние. Только из-под одной двери пробивалась полоска электрического света. Министр остановился. Это была комната исполнительного и педантичного профессора Каронеса — человека-цифры, начальника научно-исследовательского отдела. Странно. Депутат Монтикьяри тихонько отворил дверь.

Каронес сидел спиной к нему за столом, на котором горела маленькая лампочка, и что-то писал, временами останавливаясь и подолгу задумываясь. В такие моменты он безотчетно подносил к губам вечное перо и, словно ища вдохновения, поворачивал лицо к стеклянной двери на террасу, залитую, разумеется, лунным светом.

Второй раз за этот вечер Монтикьяри заставал кого-то за необычным и даже недозволенным занятием. И ведь никогда раньше Каронес не задерживался так поздно на работе.

Бесшумно ступая по толстому ковру, Монтикьяри приблизился к Каронесу, стал у него за спиной и, подавшись вперед, из-за его плеча взглянул, что за доклад или инструкцию сочиняет профессор. Вот что он прочел:

Тут рука Немезиды, то есть министра, опустилась на плечо Каронеса.

— Профессор, вы — и вдруг такое?!

Тот, оцепенев от испуга, промычал что-то нечленораздельное.

— Профессор, вы — и вдруг такое?!

Но в этот момент зазвонил телефон в соседнем кабинете, потом где-то дальше — в глубине коридора. Затем третий, четвертый… И тут в уснувшем здании таинственным образом пробудилась жизнь, словно сотни людей, прятавшихся в шкафах и за пыльными шторами, дождались наконец сигнала. Послышался звук крадущихся шагов, все вокруг огласилось нарастающим ропотом. Потом стали слышны чьи-то уже отчетливые голоса, призывы, короткие приказания, хлопанье дверьми, топот бегущих людей, отдаленный грохот…

Распахнув дверь, Монтикьяри выглянул на террасу. В окружавшем министерство саду непонятным образом погасли все фонари. От этого лунный свет стал еще более ярким и тревожным. Два или три человека с горящими факелами в руках пробежали по залитым белым светом аллеям. Потом промчался на коне юноша в развевающемся красном плаще. И вот по обеим сторонам центрального балкона стали двое военных в парадной форме и со сверкающими саблями. Вот они вскинули свои сабли к небу. Нет, это не сабли, а фанфары. И серебряный, удивительной красоты трубный глас разнесся и повис, будто арка, над людскими толпами.

Монтикьяри не нужны были никакие пояснения, чтобы понять: это революция, его министерство низложено.

Однажды июльским полднем Эрнесто Манарини, 42 лет, преподаватель физики в лицее, проводя летние каникулы в своем загородном доме в Валь-Калига вместе с женой и двумя дочерьми, совершил выдающееся открытие. У него был просторный чердак, и там он оборудовал себе лабораторию, где коротал свои дни, а часто и ночи, захваченный опытами. Учитель жаждал славы изобретателя. За эту страсть над ним трунили домочадцы и сослуживцы, не принимая его всерьез.

В тот день стояла удушливая жара. В доме было пустынно, жена и девочки ушли гулять с друзьями, учитель, по обыкновению, вертел так и сяк новое приспособление собственного изобретения. Таких штуковин он в последние годы сработал немало, впрочем, так и не сумев добиться толку. Вдруг в первом этаже раздался грохот вроде взрыва.

На всякий случай учитель отключил электричество и поспешил вниз. Верно, взорвался газовый баллон на кухне, подумал он. Однако баллон был цел — это он разглядел сквозь густой едкий дым, оставшийся от взрыва. Взрыв явно произошел в стенном шкафу, где Манарини, никогда не ходивший на охоту, держал охотничье ружье с принадлежностями. Дверное окошко и само ружье разлетелись вдребезги, даже углы стен обсыпались. Сомненья не было: по неведомой причине взорвались патроны.

Манарини застыл на несколько минут в изумлении. Потом вдруг принялся беспорядочно прыгать по кухне, вопя, как безумец.

— Вот оно! Вот оно! Моя взяла! — И учитель снова и снова подпрыгивал на обломках штукатурки.

Жена Эвелина по возвращении застала супруга все в той же кухне. В волнении и задумчивости ходил он взад-вперед, не разбирая дороги. Он молча схватил жену за локоть и увлек в укромное место, чтоб девочки не слышали их беседы. Вид у него был таинственный и одновременно торжественный.

— Послушай, Эвелина, — проговорил он в величайшем волнении, — сейчас я сообщу тебе ужасную тайну. Да-да, именно так: ужасную тайну. Настолько ужасную, что не могу хранить ее один. Само собой, об этом не должна знать ни одна живая душа. Ты сейчас сама поймешь, что это так, когда узнаешь, в чем дело. А дело идет о жизни и смерти.

— Господи! — только и выдохнула она, напуганная больше выражением лица мужа, чем его речами.