Дино Буццати - Шестьдесят рассказов

— А теперь, друзья мои, все. Уже поздно. Завтра мне рано вставать. Спасибо за приятный вечер…

В ответ — хор протестующих голосов:

— Нет-нет, нельзя же так сразу! Ну еще немного, хотя бы одну песенку, о, пожалуйста!

— Серьезно, больше не могу. Вы уж меня простите. Спокойной ночи, дамы и господа, чудесных вам сновидений, друзья.

У всех было такое чувство, будто их обидели. Сразу помрачнев, собеседники стали прощаться.

— Что поделаешь, раз так, спокойной ночи. Кто бы это мог быть? Ну что ж, спокойной ночи.

Все разбрелись кто куда. Внезапно город погрузился в ночное безмолвие. Лишь я стоял у телефона и напряженно вслушивался. И вот минуты две спустя незнакомец прошептал в трубку:

— Клара, это я… Ты слышишь меня, Клара?

— Да, — ответил нежный Кларин голосок. — Слышу. Но ты уверен, что все уже разошлись?

— Все, кроме одного, — добродушно отозвался незнакомец. — Он до сих пор только молчал и слушал.

Речь явно шла обо мне. С бьющимся сердцем я сразу же повесил трубку.

Кто это был? Ангел? Провидец? Мефистофель? А может, вечный дух странствий и приключений? Воплощение неожиданностей, поджидающих нас на каждом углу? Или просто надежда? Древняя, неумирающая надежда, которая таится всюду, даже в телефонных проводах, и способна освободить и возвысить человека.

Хоронили учителя словесности Изидоро Медзаробу. За гробом шли сослуживцы, ученики, начальство, делегация колледжа имени Джамбаттисты Вико, актеры любительского театра. Для театра покойный сочинял пьесы на местном наречии под псевдонимом Добис Медзаба, впрочем, люди ходили на них не из интереса, а вроде как из сочувствия к автору. Траурная процессия тянулась в сторону церкви, как вдруг на ее пути, у дома 71 по улице Ньютона, появился Федерико Паньи, литературная знаменитость. Скорбящие онемели. Раньше всех нашелся господин в черном:

— Мы так тронуты, так тронуты, маэстро, вы просто не представляете! Ах, Доро, Доро, то-то бы порадовался, бедняжка! — И находчивый господин бесцеремонно выдернул из когорты непосредственно сопровождавших гроб самое незначительное лицо, по виду бедного родственника, и в образовавшуюся брешь вставил знаменитого поэта.

Паньи ничего не оставалось, как, придав собственной физиономии выражение приличествующей случаю скорби, пристроить левую руку к гробу и двинуться вместе со всеми. Правую он заложил за фалду добротного английского пальто.

Оно и к лучшему, подумал литератор, и говорить ни с кем не надо. Определенно к лучшему.

Вокруг бестолково суетились друзья и знакомые почившего — толпа никак не могла принять вид процессии. Все взоры были устремлены на поэта. Не изменяя скорбного выражения лица, знаменитость принялась вертеть глазами в разные стороны, тайно вкушая микроскопический триумф. Встретившись взглядом со знакомым, маэстро позволял себе слабую полуулыбку, которая, едва возникнув, таяла в уголках рта, не изменяя общего меланхолического настроя. Маэстро был положительно недурен собой: темно-синее пальто сдержанно-элегантного силуэта, серый кашемировый шарф, копна слегка тронутых сединой волос и вся фигура — точеная, прямая, с изящно опущенной, сообразно прискорбным обстоятельствам, головой. Да что говорить — хорош. Мужчина в лучшей поре, в поре зрелости. В двух шагах от себя поэт непроизвольно обнаружил стайку молоденьких девушек-студенток, с восторгом взиравших на знаменитость. Одна, премиленькая, в каракулевой шубке, просто глаз отвести не могла. Маэстро ответил ей пылким и недвусмысленным взглядом. Девушка зарделась. Сердце поэта затрепетало торжеством. «Разрази меня гром, если завтра же она не позвонит!» — сказал себе интересный мужчина.

— Нет, нет и нет, — решительно возразила дочери донна Летиция Дзагетти Брин, — ни на какой бал ты не пойдешь. И больше не будем об этом говорить.

— Ну мамочка! — умоляла дочка. — Я обещала, все пойдут. Все, решительно все: и Габриэлла, и Андреина, и Лу, и Фабриция. А ты ведь знаешь, что ей тоже вечно всё запрещают.

— Другие пускай идут, а ты на этот раз посиди дома. В этом году там на редкость смешанное общество. Знаешь, кто туда собрался? Буракки с дочерью, да-да, та самая, аптекарша.

— Ну, знаешь, мама, сейчас уже пора оставить эти предрассудки.

— Предрассудки или не предрассудки, но ты моя дочь, и я тебе на праздник идти запрещаю. Запрещаю, слышишь?

— Ну мамочка, это же благотворительный бал, в пользу сирот или, в общем, детей… или что-то в этом роде.

— Благотворительный взнос мы можем сделать, но на бал ты не пойдешь. Удивительно, что ты не понимаешь простейших вещей! Ты не из простой семьи, нельзя забывать об этом. Не спорю, порой это приводит к некоторым — как бы это сказать? — неудобствам, что ли, ограничениям. Но существуют, моя милая, определенные обязательства, вот именно, обязательства, и никто не дал тебе права манкировать… Ах, я знаю, для тебя все это глупости, пустой звук, одно слово — предрассудки. Дай тебе волю — все пустила бы прахом. А ты взгляни на портрет твоего прадеда. Вот это были люди! Ты только погляди, какая осанка, сколько благородства — да что говорить! В общем, так: на бал ты не идешь.

Адвокат Серджо Предиканти, 55 лет (специальность: дела о признании брака недействительным), поехал к портному на вторую примерку костюма. Костюм темно-синий в красную полосочку, тонкую-тонкую, настолько тонкую, что невозможно разглядеть.

— Нет, это положительно нестерпимо! — Адвокат от раздражения залился краской. — Всегда, всегда одно и то же! Миллион раз говорено-переговорено — и все одно и то же! Плечи, поглядите, что за плечи вы мне сделали, Мардзони, бестолковый вы человек! Где вы только видывали такие плечи? Это же ужас что такое, а не плечи, кошмар какой-то, а не плечи, страх Божий, наказание Господне, а не плечи! А это что за горб, я вас спрашиваю? Извольте отвечать, откуда вы взяли этот горб?

— Не волнуйтесь, главное, не волнуйтесь, господин адвокат, сейчас, в один момент мы все поправим, в один момент, все в лучшем виде, в лучшем виде, будете довольны! — Портной черкал мелком ему лишь ведомые линии на будущем костюме.

— В лучшем виде! — сердито пробормотал адвокат. — В лучшем виде! Вечно так говорит, а потом… потом — тьфу, бестолковщина одна! Да вот еще кстати: на рукаве четыре пуговицы. Четыре! Ясно вам, Мардзони, что значит четыре пуговицы? Да никаких фальшивых петель, все четыре чтоб расстегивались, как полагается. Запишите себе: четыре пуговицы. А то выйдет, как в тот раз, когда вы…

Пьеро Скарабатти, крестьянин, стоя на краю компостной ямы, сгружает туда вилами соломенную подстилку из стойла. Дело под вечер, в этот час дон Ансельмо, священник местной церкви, совершает свой обычный моцион. Он остановился и с ласковой улыбкой наблюдает праведные труды своего прихожанина.