Александр Иличевский - Дождь для Данаи (сборник)

Самые загадочные вещи — сгустки прозрачности. Что может быть таинственнее невидимки?

На поверку «Сохрани…» — совсем не темное, хотя, кажется, вполне «каббалистическое» стихотворение.

Вот некоторые конспективно размашистые смычки.

1. «Смола кругового терпенья» — древесные кольца, капельки смолы на свежем спиле плахи: сруб.

1.1. Несчастье и дым вот откуда: ДЕГОТЬ — смолистая и пригорелая жидкость, выгоняемая из бересты огнем. «Гнать, сидеть или курить деготь». «Ложка меду, а бочка дегтю, так на свете живется».

1.2. Важно: деготь связан с письменностью, не столько потому, что чернильно черен, сколько потому, что возгоняется из бересты-бумаги — огнем, то есть словом, письмом, трением пера.

2. Семь плавников рождественской звезды — И.Х. тиос — и снова казнь. Отражение в глубинной плахе — кольца суть ярусы сруба, сужающиеся в перспективе глубины: голова заглядывает в колодец так же, как ложится, заглядывая в смерть, на плаху.

3. Днем в колодце можно увидеть звезды. Семь плавников + треугольник самой рыбы = 10 — число вершин древа сефирот. Кстати, проекцию рыбы на сефиротическую схему не видел никогда, хотя сейчас такой способ кажется очевидным.

3.1. Графическая основа начертательной формулировки теоремы Дезарга — десятиугольник (3 + 3 — два формообразующих треугольника + 1 — точка, связывающая пучок прямых соединяющих соответствующие вершины пары треугольников = 7 + 3 — коллинеарные точки пересечения лучевых сторон треугольников = 10; прослеживается ли при этом в схеме теоремы связи сефиротического древа, еще предстоит выяснить). Смысл теоремы Дезарга имеет внятную метафизическую интерпретацию: актуализация бесконечности — впервые в истории математики этой теоремой вводится аксиоматика [проективной геометрии], которая допускает пересечение параллельных прямых (плоскостей) в бесконечно удаленной точке (прямой). Начала этой новой геометрии были разработаны Брунеллески и находятся в базисе мысли Возрождения о Перспективе.

4. «Отец мой, мой друг и помощник мой грубый» — кажется простым, что это — «отец» И.Х., но сложным и более глубоким, что это — Язык.

5. «Дремучие срубы» — таким образом (см. п. 4), срубы — это стихи.

6. «Князей на бадье» = казни на плахе (см. п. 2); к тому же бадья как бондарное изделие, охваченное обручами, — тот же колодец, сруб.

7. «Городки» (которые «насмерть зашибают в саду») — последние выкладываются под биту из круглых чурочек наподобие колодезных срубов. Следовательно, составленные срубами городки зашибаются прихотью биты — длани Всевышнего, т. е. казнью. Потому городки = стихи, мир. См. Ниневия, Содом и прочие ветхозаветные казненные города.

7.1. И еще — может быть, впрочем, довольно поверхностно, в порядке интертекста, пренебрегающего причинно-следственными связями: «городки зашибают в саду» — стук крокетных молотков в саду в том эпизоде, кульминационном, «Митиной любви», где Митя от боли решает умереть — от любви.

«Митина любовь» = «Митина смерть».

8. «Прохожу хоть в железной рубахе» — жертва одушевленностью (хитиновый покров Замзы); а также — преображающие рубашки для гусей-лебедей, сотканные из крапивы, из Андерсена; но точнее — панцирный Голлем, символ отказавшегося от «Я» слуги, «вдухновленного» словом; однако Голлем — также и символ бунтарской ошибки.

9. «И для казни петровской» — «петровская казнь» есть символ Просвещения. Если понимать христианство как проекцию (на деле — инверсию) света иудаизма на языческую темень (возможно, что проекция искажена настолько, что источник не подлежит восстановлению, хотя вряд ли), то «заглядывание в колодец» суть казнь Логоса, жертвоприношение ради Просвещения, света Речи, которая сохраняется благодаря жертвованию.

Один из цадиков, отражая адаптированность христианства к язычеству — в противоположность иудаизму, сказал так: «Чтобы рубить лес, берут топорище из того же леса».

9.1. Кстати, о «казни петровской» см. буквально в «Епифанских шлюзах». Царь «прорубал просветительское окно» каким топором? откуда брал топорище? В «Шлюзах» по царскому приказу европейского (английского) ирригационного инженера кат в кремлевской башне казнит без топора, но тем же методом прорубания: в рифму к уже прорубленной Европе.

10. Но главная «каббалистическая» составляющая стиха — в вертикальном, структурированном ярусами сруба, кольцами древесной плахи — Языка, — движении Духа.

10.1. Итак, корявый подстрочник смысла «Сохрани…» таков: звезда И.Х., составленная одновременно из основ иудейской мистики — древа сефирот — и главной теоремы Возрождения, видна в колодезной темноте благодаря жертвоположению головы на плаху-колодец, которая(ый) также и берестовый лист — благодаря дегтю — т. е. бумага, т. е. словесность; в результате найденного топорища совершается самопожертвование — Языку, на плахе городков-колодца-стихов (стихи даже графически выложены срубом строф) — и жертва эта просветительская: Петр I и Мандельштам оба акмеистически тосковали по мировой (европейской) культуре, в которую без жертвоприношения (жертв) было не проникнуть.

«Пиковая дама» — произведение малопонятное и стоящее одиноко среди шедевров зрелого Пушкина. Будучи поверхностно воспринято — и современниками, и некоторыми восприемниками (среди последних П. Чайковский и мудрый В. Ходасевич) — как «толкование случая», или фантастика, данная через «вмешательство демонских сил в реальность», эта повесть явилась той мощной пружиной, что в конце XIX века запустила ураган психологической прозы.

К глубинным слоям «Пиковой дамы» современность, по обыкновению, оказалась особенно глуха. «Северная пчела» писала: «Содержание этой повести превосходное. Германн замечателен по оригинальности характера. Лизавета Ивановна — живой портрет компаньонок наших старых знатных дам, рисованный с натуры мастером. Но в целом важный недостаток <���…> — недостаток идеи». [22] Северная пчела. 1834. № 192.

В. Г. Белинский: «В повести удивительно верно очерчена старая графиня, ее воспитанница, их отношения и сильный, но демонически-эгоистический характер Германна. Собственно это не повесть, а анекдот: для повести содержание — „Пиковой дамы“ слишком исключительно и случайно. Но рассказ — повторяем — верх мастерства».

Повесть эта, если крепко вчитаться, невероятно страшная. Причем страх этот непонятный и долго не проходящий, глубокий. И даже нельзя сказать, что вызван он непосредственно событиями, о которых Пушкин ведет повествование; событиями, чья природа двояка: они реальны в той же мере, в какой и фантастичны. Мощный пласт мрачных смыслов вскрывается в этом напряженном разломе подобно магме. Пласт этот раскален настолько, что невозможно к нему сразу приблизиться. Изучение его придется начинать издалека.