Александр Иличевский - Дождь для Данаи (сборник)

Совпадение. Без четверти три явилась Германну графиня. Без четверти три (однако пополудни) скончался Пушкин. Представим себе положение стрелок на циферблате. Горизонт? Черта раздела верха и низа, высшего и низменного, видимого и невидимого.

И если вписать в циферблат распятого человека…

И на самом деле не очень важно, что выбрать — из двух версий, реальной и волшебной, о которых пишет Достоевский в 1880 году в одном из своих писем:

«Пушкин, давший нам почти все формы искусства, написал „Пиковую даму“ верх искусства фантастического. И Вы верите, что Германн действительно имел видение, и именно сообразное с его мировоззрением, а между тем в конце повести <���…> Вы не знаете, как решить: вышло ли это видение из природы Германна, или действительно он один из тех, которые соприкоснулись с другим миром, злых и враждебных человечеству духов».

В сцене стоического (вообще Германн обладает невероятной статичностью, он намеренно наделяется нерушимостью, чтобы тем более ужасно было его фиаско) ожидания у дома графини имеется фраза: «Швейцар запер двери» — и вот Германн в преддверии полночи поднимается на крыльцо и входит через эти запертые двери в освещенные сени.

И тогда становится понятно, что графиня недаром явилась через запертые двери, что и призрак, и Германн — они все сведенборговские жильцы.

В довершение всего предвозвестник Германна отыскался в одной малоизвестной арабской сказке.

Бедняк Абдула Абу Султан, живший на окраине Басры, никак не хотел смириться с нуждой. Однажды в кофейне он встречает загадочного незнакомца.

Тот рассказывает Абдуле, что обрел богатство и стал купцом благодаря таинственной пещере посреди пустыни, в которой хранится ключ от всех богатств и всей мудрости мира. Абдула проникает с ним в пещеру, полную сокровищ, и встречается с прекрасной царицей джиннов. Она обещает наделить его богатством в обмен на поцелуй. Абдула целует ее — и царица джинов выкусывает у него язык, помещая на его место свой. Таким образом Абдула становится рабом злого языка, который руководит им и дает неправедные указания. Благодаря лютому языку Абдула становится виновником гибели двух его друзей; подзуживаемый языком, он разрушает свою семью.

Сокрушенный несчастьем, Абдула бредет вдоль берега Евфрата. Он видит святого человека — дервиша, подает ему знак, и тот чтением молитвы с трудом заставляет язык покинуть тело Абдулы. В результате борьбы с языком Абдула падает в реку. На него набрасываются хищные рыбы, откусывают ему руки и ноги, но его успевает спасти из воды дервиш. Наконец раны Абдулы зажили, он окреп. Слуга врача относит его на базар. День за днем Абдула сидит у стены богатейшего базара в Басре. Губы его постоянно шевелятся, перед его пустыми глазами проплывают все сокровища мира. Со временем он становится местной достопримечательностью. Даже калиф прослышал об Абдуле. Он приказал выгравировать на медной табличке надпись, объясняющую ничтожность положения этого человека, недвижимо сидящего у стены базара и знойным летом, и дождливой зимой. Так над головой Абдулы появилось предостережение всем, кто — кроме как не по милости Божьей — захочет овладеть незаслуженным состоянием:

«Вот человек, который получил от джиннов больше знаний, чем он в состоянии вымолвить, и больше богатства, чем он в состоянии исчислить».

Очевидно, можно не гадать, что именно бормотал Абдула вывихнутым, запавшим ртом. Какими числами он пытался исчислить все богатства мира. Мы это уже слышали в 17-м нумере, в переводе с языка Трагедии.

Так что вот верный ключ — эпиграф к любой стезе:

— Атанде!

Понятно, что Вселенная есть Книга; что все способы познания сводятся к одному — к чтению; и что первым это сформулировал вовсе не Борхес, а раби Шимон бен Йохай.

Борхес также указывал, что все сюжеты познания описываются системой из четырех координат, — то есть всего существует четыре сюжета: Троя — Улисс — Ясон — Один.

Что очень похоже на правду. Но правда здесь, как и везде, не вся.

Данная система координат сюжетного пространства неполна потому, что в нее не входит история о големе. Хотя история эта сейчас приобрела статус общего места. Она — о машине.

В традиции еврейского фольклора голем — это идол, наделенный жизнью. Термин «голем» встречается в Писании, в Книге Псалмов (Сефер Теhилим 139:16) и в Талмудической литературе, где он используется для обозначения эмбрионической, несовершенной субстанции. При этом «голем» (в 139-м псалме — «бесформенный зародыш» — пер. Меира Левинова по комментарию р. Йшаягу из Трани) носит уничижительный смысловой оттенок, как в слове «недоносок».

Своей современной коннотации «голем» обязан множеству возникших в средние века легенд. Все они на разный лад повествовали о неких волхвах, которые с помощью комбинации букв, образующей одно из имен Бога, могли оживлять предметы, изображающие людей.

Согласно этим легендам, буквы, написанные на бумаге, помещались в рот голема или прикреплялись к его голове. Именно буквы — и не только потому, что слово неотделимо от звука.

После чего голем оживал. Но оживал неполноценно, будучи результатом неполного творения.

Удаление букв из уст голема приводило к его смерти — парализации. Он не умирал, поскольку априори не был живым, он — выключался.

В ранних легендах голем предстает как хороший слуга. Его единственный недостаток состоит в том, что он слишком буквально, не творчески, как и полагается неполному творению Букв, но не Слова, понимает приказания своего господина.

В XVI веке образ голема приобретает черты, с одной стороны, защитника евреев во времена опасности, а с другой — становится до смерти пугающим фольклорным персонажем. Наиболее известная о нем легенда — об эксперименте пражского раввина бен Бецалела, закончившемся трагически, — стала главным сюжетом романа Густава Мейринка «Der Golem»(1915).

На примере голема выявляется различие между Буквой и Словом.

Буква делает неживое. В то время как слово живое творит.

Однако Слово состоит из Букв.

Так в чем же здесь дело?

Буква — это вариант цифры в смысле кода. Именно цифры, а не числа. Поскольку Число относится к цифре, как Слово к букве.

Как смысл — к способу записи.

Как живое — к неживому.