Егор Кастинг - СтремгLOVE

С этим ее блядством было распознавание обмана, острое его чувство, стыдная, унизительная боль, желание слез и уж более никакой идеализации подруги. Доктор так, в общем, соображал с самого начала, что она неспособна к моноандрии, она ей предпочтет скорее всего смерть, и уж точно всегда смертельный риск, риск пойти под изнурительные, невыносимые, окончательные пытки, чтоб после них быть неизбежно и жестоко убитой, когда разоблачатся все ее страшные измены. Но! Поначалу-то он согласен был делить ее с прочим миром. А потом – это была принципиальной важности точка – расхотел. И в этот момент все счастье и кончилось.

– Богатый внутренний мир и пиво пить – это пожалуйста, сколько угодно. Но обмен жидкостями с тобой, а через тебя и с кем-то еще – нет, на это я не способен, – отвечал он ей, когда они сидели на лавке и пили пиво из горла, с чищеной вакуумной воблой.

– Раньше твоя реакция меня больше вдохновляла, – отвечала она обиженно, огорченно.

– Реакция ж не бывает по заказу, а? – говорил равнодушно и лениво он.

– Можно тебя поцеловать? – Она хотела, чтоб все опять стало как было.

– Только если в щечку. А по-другому я сейчас просто не могу. Ну, не могу. Я чувствую барьер, через который не могу перешагнуть. Бывают моменты, когда я даже дотронуться до тебя не могу.

«М-да, похоже на то, что приговор уже вынесен... И это скорее хорошо, чем плохо. – Это уже не вслух, это он про себя. – Я прошел через все стадии таких вот отношений, и всеми проникся, все прочувствовал всерьез, отследил все оттенки. И даже страдал! Какие я все же принял страдания... Тонкие, острые, еле стерпимые. А она – она с виду куда старше своих лет, она потасканна, она весьма испита, у нее порочное лицо, – легко думал он свои страшные мысли. – В ней все же есть заметная неотесанность. Ей надо бы подшлифоваться. И вульгарность есть, и жлобство, и нехватка вкуса. Эти глупые игры в „я хочу от тебя ребенка“... Что может быть примитивнее? Разве это та женщина, которая нужна мне? Эх! Она не тянет даже на вторые роли...»

– Целоваться не будем, – сказала она на прощание, отвернувшись от Доктора, не желая глядеть в его сторону.

– Не скучай, – только и сказал он.

– Не-не, не буду, – ответила она уверенно, и вышла, и ушла.

Ну, так она позвонила через десять минут и сказала, что больше звонить не будет, раз она так его раздражает. А после таки опять позвонила и сказала, что, напротив, все равно будет ему звонить. И дала номер своей новой мобилы.

Они продолжали встречаться почти как ни в чем не бывало. Но через пару недель случился очередной развод с ней.

– Ты, как Березовский, – прощаешься, но не уходишь, – весело и грубо шутил Доктор. – Сколько уже раз прощались и разводились, – ну, это как бы третий.

– Ты хочешь, чтоб я собрала вещи и ушла? – Это была не более чем фигура речи, какие уж вещи при их странных отношениях...

– Нет. Думаю, что если б я этого хотел, то легко бы это устроил.

– Так я не поняла, мне собирать вещи? – допытывалась она еще через день.

– Да перестань ты херню нести...

– Ну все-таки! Это важно... Я должна знать...

– А, ты думаешь, идти тебе сегодня вечером на блядки или нет?

– Не собираюсь я ни на какие блядки! Просто хочу знать, что ж ты решил и на каком я свете. Чего ждать?

– Ты залезла в высокие материи, опасные для тебя, – в те сферы, где я тебя давно уже должен убить.

– За что?!

– За твои измены.

– Не было никаких измен!

– Были. Не надо меня наебывать. Меня невозможно наебать. В этом по крайней мере.

– Ну даже, допустим, и если бы, но что может сравниться с Матильдой моей? – И глаза ее дрогнули, когда смотрела в его глаза, изображая невинность, тонко, в обход, говоря о чужих, посторонних мужиках так, будто они всего лишь воображаемые.

– Врешь. Глаза тебя выдают.

И точно, глаза ее быстро-быстро содрогнулись, трепыхнулись, как будто он пальцем ткнул в зрачок. Она смолчала. Он так из нее выдавил фактически признание...

– Не верю я в ее красивые рассказы! Самое красивое, что может там быть, – это страх одиночества, до того сильный, что она не может оставаться одна и к кому-то льнет пусть хоть на час и этими мелкими впечатлениями перебивает большую любовь, которую тяжело все-таки вытерпеть, ибо она непредставима без какого-то воздержания и упорных отказов разным искателям.

Вообще его подозрения не требовали доказательств, когда есть боль, – тут уж без вариантов... Из того, как сильно и горячо Доктор о ней думал, ему легко было заключить, что она его по-прежнему задевала, волновала. Но это волнение давно уже не радостное, оно начало граничить с ненавистью и весьма точно названо было Доктором, определено так: досада.

Он едва не срывался на термины типа «грязь, грязно», еще чуть, и он бы смог начать вопить о своей, что ли, чистоте? Какой урок, какой урок... Да даже когда он еще не чувствовал боли, он и тогда чутко отмечал на себе воздействие темных глубин своей подруги, тяжесть ее мрачного настроения, которое, как теперь он почти совсем точно знал, вызвано было не чем иным, как отвращением к ее неуправляемой тяге к мужикам, осознанием глубины падения, а даже и мерзости – такой густой, что признаться в ней и после этого не застрелиться – просто невозможно. То есть надо молчать, без вариантов, признание тут невозможно... Остается только мучительно размышлять о том, что выхода нет и даже искать его не хочется. «А вдруг она и правда страдает? Вдруг она чувствует глубоко и сильно – настолько, что даже способна удерживаться от веселых удовольствий?» – спрашивал себя Доктор прочувствованно, но из подсознания прорывалось что-то вроде:

«Заткнись, мудила! – Это он к себе так обращался, сорвавшись, и утратив веселое любопытство к жизни, и не умея более смотреть на ситуацию со стороны. – Да какие у нее там, к ебене матери, глубокие, блядь, чувства! Да у нее секс занял все мозги, а сверху еще коньяк с виски, вот, собственно, и весь хуй до копейки, понял, а? То есть отказаться от доверия собственному подсознанию – это значит разрушить свою целостность, integrity. Так лучше отказаться от нее, в смысле не от целостности, а от Нее – чем от себя! А вообще унижения, полученные от баб, не должны восприниматься серьезно, а так, как хуйня. Вот оно как, ребята».

После, через несколько минут, овладев своим бешенством, он сказал спокойно:

– Мы будем с тобой дружить и предаваться ласкам. Вернемся к тому уровню, когда я тебе все разрешал и нам было весело.

– Зачем, если руки не дрожат? Смысла нет. Скучно! Да и нельзя же вот взять и вернуть обратно... – Это она так ему мстила.

– Я отвечаю за свою часть жизни, за то, за что я отвечаю. Я свое вернуть могу.

– Я верю... Но мы же остановились на правде! Мы же говорим правду друг другу! Я ни в чем не виновата! Я не могу так уехать, зная, что ты думаешь страшные мысли! – Она как раз собиралась уезжать на войну, и на него накатил минутный горячий стыд оттого, что женщин мы отправляем на далекий убийственный фронт, а сами сидим в тылу и ходим по кабакам. Но дальше она ошиблась, и он разозлился оттого, что она сказала не то. – У тебя в голове надо сделать уборку.