Валерий Былинский - Адаптация

От бессилия я даже всплакнул – слава богу, в темноте не было видно моих слез.

Мы все вышли из машины. Во дворе лаяла собака. Потом загоготали не то утки, не то гуси. Было уже двенадцать часов ночи. Наконец, кто-то вышел на шум из дома.

– Добрый вечер, – сказала мать, – здесь Николай живет?

Фигура оказалась женщиной, она щурилась от света, рассматривала нас, как видно, пытаясь узнать и улыбалась.

– Тато! – крикнула она, оборачиваясь. – До тэбэ приихали…

Из дома, упираясь в костыль, показался человек. Он зажег лампу, висящую в виноградных ветвях над крыльцом дома.

– Коля… – сказала мать, – ты, ты?

– Коля, – восторженно заговорил отец, – это я, Игорь Греков, моя жена Алла и сыновья, Боря и Саша, помнишь нас, помнишь?

Щуря глаза и прикрывая глаза рукой, словно от солнца, одноногий мужчина с растерянной полуулыбкой глядел на нас, оборачивался на свою дочь, что-то говорил ей.

– Та вин не баче почти уже, та й слыше плохо, – смущенно сказала нам женщина.

Отец, раскрыв для объятий руки, пошел во двор. Одноногий мужчина тоже развел руки и обнял отца, что-то растерянно бормоча.

– Да мы это, Коля, мы! – теперь обнимала его мать.

– Вы… вы… – говорил Коля, – заходьте, гости дороги, заходьте… машина… – указывал он на «Москвич».

– Да, да, это тот самый «Москвич», Коля, помнишь? Жив еще! И мы живы!

– Заизжайтэ, гости дорогие, заизжайтэ… – хромая, Коля стал открывать ворота. Отец помогал ему.

– Боря, поставь машину во двор, – обернулся он к брату.

Борис со снисходительным лицом сел за руль, резко тронулся и рывком въехал во двор, напугав многочисленных разбуженных утят и уток.

В окнах стал зажигаться свет – не только в доме Коли, но и в соседних. Во двор входили веселые, нарядно одетые люди, они несли корзины, сумки, скамейки, стулья. Двое мужчин принялись составлять перед домом вместе столы, накрывали их длинной белой тканью.

Отец о чем-то разговаривал с Колей и его дочерью. Мать сновала вокруг стола, помогая его накрывать. Брат, засунув руки в карманы, стоял в стороне от всей этой суеты, возле огораживающего двор плетня и со снисходительным лицом наблюдал за происходящим. Я сел рядом с ним на деревянную скамейку.

– Ось поснидайтэ пока, хлопчики, поснидайте… – Толстая женщина, тяжело дыша, поставила рядом с нами на скамейку миску с разрезанным сочным арбузом.

Мы стали есть этот арбуз. Брат ел лениво, не торопясь, не пачкаясь соком. Он выедал свою скибку, затем ломал ее и аккуратно бросал на землю подбегавшим утятам. Я ел небрежно, складывая объеденные арбузные корки в ту же миску.

– Ну да, это не южный берег Франции, – выплевывая косточку, сказал брат.

– Утки везде есть, – неожиданно разозлившись на его снобистский тон, выпалил я.

– Дело не в утках. Понимаешь, я с рождения чувствовал себя европейцем. А здесь совок.

– А мне нравится… совок, – из чувства противоречия глухо сказал я.

– Дурак, – бросая очередную арбузную корку утятам, сказал брат. – Здесь и через пятьдесят лет ничего не изменится, так же будет. Знаешь почему? Правильно, и я не знаю. Загадочная, блин, русская душа. Это же уму непостижимо, какая страшная душевная загадка: огромная Россия, самая богатая страна в мире – и всегда во все времена бедная. Почему?

– Ну и что, что бедная, – упрямо повторил я, – зато здесь… – Я не знал, что сказать.

– Ты чего злишься, Саш? – добродушно усмехнулся Борис. – Из-за своей несчастной любви, что ли? Так у тебя таких еще штук десять будет. Говорю тебе, и запомни на всю жизнь: никогда не относись к женщине, как к другу. Она не друг, она женщина.

И зачем я с ним поделился своими проблемами?

Швырнув недоеденную дольку арбуза на землю, я встал и пошел в другую сторону двора – туда, где в темноте виднелись высокие густые деревья сада.

– Набери абрикосов… – какая-то женщина сунула мне в руку корзину, – в садку лестница е…

Я шел дальше с корзиной. Едва не столкнулся с толстым усатым дядькой с длинной шеей и длинным носом, прижимающим к груди такого же, как он, толстого длинношеего гогочущего гуся.

– Ось, спиймав зараза, ось спиймав… вкусненький будэш… – ласкал, как ребенка, дядька гуся.

Я вошел в сад. Тучи на небе стали расходиться, и сквозь облачную прореху засветились луна и звезды. Я нашел приставленную к одному из деревьев лестницу и, с корзиной в руках, начал подниматься. По пути обрывал с веток крупные мясистые абрикосы и ел. Разламывал плоды пополам и отправлял в рот, косточки бросал вниз. Сел на последней перекладине лестницы и одновременно на толстом суку дерева. Повесил корзину рядом на ветку. Прямо надо мной, источая густой лимонный свет, горел в черном небе месяц, а вокруг звезды. Казалось, я могу протянуть руку и коснуться пальцами месяца и, может быть, даже снять его с неба. Вспомнился фильм моего детства – «Вечера на хуторе близ Диканьки». Там тоже вот так же кто-то забрался в небо и стал снимать месяц. А может, и не было там такого, и мне только кажется… Небо было тихим, как ночная трава, и казалось, что это звезды стрекочут, а не цикады.

– Сашка, ты где? – услышал я голос отца.

– Са-ша-а! – это уже зычный голос матери.

Оставив корзину висеть на дереве, я стал спускаться.

Праздновали почти до утра. За столом собралось, наверное, человек двадцать. Пили самогонку, которую брат, брезгливо морщась и театрально улыбаясь, только пригубливал. «А мой старший в Париж уезжает, – серьезно разглагольствовал пьяный отец, – Борька, расскажи, как там в Европе…» Недовольный брат ловко менял тему разговора или делал вид, что не слышит отца. Потом пели тягучие, как свет месяца, и сладкие, как мед, украинские песни. Брат песням не подпевал, я тоже. Мне наливали самогон, и я его пил, закусывая облитыми подсолнечным маслом варениками с капустой и с картошкой. Потом мне понадобилось выйти, и я ушел из-за стола в темноту. Обратно уже не вернулся. Чьи-то руки взяли меня под локти и куда-то повели, на что-то опустили, я сел и провалился в бездонную перину: «Ложись, синочку…» – сказал голос и исчез. «Надо встать и раздеться…» – усиленно думал я. Мне казалось, что я встаю и раздеваюсь, но потом понял, что уже засыпаю. Сон был уютный, радостный: моя просроченная любимая обнимала меня, целовала и говорила: ну вот видишь, это была шутка, я вернулась, твоя…

До сих пор я думаю, что потерял невинность именно в том сне на той самой бездонно-мягкой перине в доме одноногого объездчика бахчи дяди Коли – настолько все было явно, сладостно, зримо. Бывает же так!

Наш «Москвич» тоже ночевал во дворе, облитый лунным и звездным светом, под ветками раскидистого дерева. У колес его спали в траве гусята, на крышу несколько раз шлепались спелые абрикосы.

На следующий день, после полудня, с багажником, полным гусями, арбузами, дынями, абрикосами, мы выехали из дома объездчика дяди Коли и поехали к уже хорошо видному на горизонте морю.