Валерий Былинский - Адаптация

Я почти кричал, некоторые посетители ресторана на нас оглядывались.

– А ты вырежи, – тихо, как я вначале, сказал мне брат.

– Что?

– Вырежи мозги, сделай лоботомию. Что тут неясного? Если ты попадаешь в джунгли на остров, ты же не будешь там учить обезьян, как им надо правильно жрать ножом и вилкой! Ты будешь жить, как они, если захочешь жить.

– А если я… захочу вернуться на материк?

– А если материка нет? Потоп его поглотил, нету, все?! Что тогда?

– Тогда… – сказал я, – лучше, может… вздернуть себя в этих джунглях…

– Ну так иди вздернись… – без тени улыбки, глядя мне в грудь, сказал брат. Затем он полез в карман за бумажником, вытащил деньги и положил несколько купюр на листок с напечатанным счетом за наш обед. Я видел, что он покрыл всю сумму с учетом чаевых. Я достал свой бумажник, вытащил свою половину счета и положил сверху на его деньги.

Сухо исподлобья взглянув на меня, Борис взял три мои купюры по пятьсот рублей и аккуратно вложил в свой бумажник. Затем закрыл книжку со счетом, отодвинул ее и встал.

Когда мы вышли на улицу и шли по мерзлому асфальту к метро, он сказал:

– Хочешь, одно замечание, последнее?

– Да, конечно.

– Оставайся, Сашка, таким, как есть… Может, это меня выебут на том свете. Так, что я прокляну все, что делал на этом. Забудь обо всем, что я тебе говорил. Может, лучше быть таким, как ты, чем таким, как я. Пошли они все… Пока.

И он протянул мне руку, которую я пожал быстро и нежно.

Брат спустился в метро и уехал.

Кажется, тогда он впервые выругался передо мной матом. Но это было самое чистое, самое безгрешное ругательство из всех, которые я когда-либо слышал.

С тех пор я видел Бориса еще три раза, когда приезжал из Москвы в Днепропетровск. Я знал, что у него в бизнесе случились какие-то серьезные неприятности – кажется, его даже хотели убить. Но брат выкарабкался, только вывозил свою семью на полгода в Израиль. Он даже подумывал туда эмигрировать, надеясь на полуеврейское происхождение своей жены, но потом передумал. С того разговора мы ни разу больше не общались с ним откровенно. Как только речь заходила о серьезных вещах, брат сразу становился как-то неестественно ироничным, иногда даже намеренно строил из себя шута. Это ему, кстати, принадлежит фраза о том, что современный русский становится серьезным только тогда, когда речь заходит о деньгах. И сам он полностью соответствовал своему изречению: когда ему кто-то звонил по делам по мобильному, он отходил в сторону и говорил глухо, серьезно. Потом возвращался и продолжал шутить.

Было около двух часов дня. Проходя мимо спальни, я взглянул, как там мать. Она спала на животе, почти с головой закутавшись в простыню.

Я пожевал что-то на кухне. Потом нашел свой древний серебристый кассетный магнитофон «Шарп», включил его. Он все еще, с шипением, но работал. Достал с полки пыльную кассету «Дип Перпл». Голос Каведэйла напоминал тяжелую морскую волну.

Вновь проходя мимо спальни, я заметил, что мать проснулась – она лежала на боку лицом к выходу из спальни. Я присмотрелся – глаза открыты; не мигая, она смотрит на меня. Я вздрогнул, понимая, что человек не может так долго не моргать. Но взгляд ее был живой. В этот момент мать медленно мигнула. Затем, немного пожевав губами, что-то произнесла.

Я не понял. Кажется, она сообщала мне нечто обыденное, вроде: «Уже два часа, обед разогреть, что ли…»

Потом мама зевнула – энергично и аппетитно, совсем как проснувшийся здоровый человек.

– Ну как ты, мам, – спросил я, входя в спальню, – голова не болит?

Она молчала, кусая изнутри щеку.

– Есть хочешь?

Мать стала что-то буднично говорить, протягивая ко мне руку. И каждый раз отвечала утвердительно почти на все, что я спрашивал. Есть? Да. Жарко? Да. Пить? Да. Я дал ей нужные таблетки и витамины, она самостоятельно запила их водой из чашки. Это были важные таблетки для восстановления памяти, как объяснил мне отец, именно о них говорил ему доктор. Затем я принес ей на тарелке кусочки отварной телятины. Мама брала кусочки мяса левой рукой – правая у нее почти не двигалась, – немного пожевала, потом отпила из чашки сока. Все это молча, в задумчивости. Я отнес посуду на кухню.

Стало тихо. Я сидел в своей комнате, листал Чехова. Начал читать рассказ о студенте, который сошел с ума после свидания в борделе с проститутками.

Услышал какое-то бормотание.

Зашел в спальню. Мать что-то беспокоило. Она ерзала на постели, скребя левой рукой по телу и простыне. Указывала на окно в спальне, что-то поясняя короткими обрывочными фразами.

– Что, мама? – спросил я. – Шторы? Открыть шторы на окнах?

Мне показалось, она кивнула. Шторы на окне в спальне были плотные, солнце бы напекло комнату, если бы их не было. Я раздвинул шторы, как она хотела. Но мать раздраженно замотала головой, зашевелилась сильнее и почти сбросила с себя простыню.

– Душно? Окно открыть?

– Да, жда, открыть, свет, свет включи, света, выгони…

Я не понимал, что она имеет в виду. Включить свет? Зачем, днем? Я включил свет в люстре.

– Да нет же! – сжав челюсти, она сильно крутила головой.

– Голова? Может, у тебя болит голова? – я взял с трельяжа таблетки от головной боли.

– Нет!

В ней словно что-то скрежетало и лезло наружу, напряглись и исказились мышцы лица.

– Нет, не свет, убери… – выдохнула она и опять указала на окно. Я чувствовал, что сам начинаю раздражаться, одновременно ощущая прилив тревоги. Больше всего пугает невозможность понять какое-либо событие, и то, что не можешь на него повлиять.

– Шторы закрыть? – спросил я, ощущая колыхающуюся волну слабости. Тревога, словно скатерть, плыла в густом воздухе.

– Та не д жы ит шт нет, дурак… нет. Оне и, оне и… – трясла головой и скалила зубы мать.

Я открыл окно. На улице в это время дул ветер, не хотелось, чтобы она еще и простудилась. Но что было делать?

Не прекращая ворочаться, мать начала стонать:

– Он, нет, они, не могу, окно, свет, он! Ррр…

Чуть ли уже не рычала. Я понял, что происходит что-то серьезное. Она металась по кровати, с легкостью двигая своим полупарализованным тяжелым телом.

Ватными шагами я вышел в коридор, набрал номер «скорой».

– …недавно из больницы, – говорил я, – уже были инсульт и инфаркт… сейчас стонет, ей явно плохо. Возраст? Семьдесят лет.

Врачи приехали довольно быстро – я вспомнил, что больница, возле которой всегда стояли машины «скорой», находилась в конце нашего дома. Вошли две женщины в белых халатах. Одной лет сорок пять, у нее было укоряющее лицо и на глазах очки с толстыми стеклами – видимо, старший врач. Вторая медсестра – молодая, высокая, с челкой, почти закрывающей глаза. Лицо у молодой было несколько потерянное и отстраненное, какое бывает у людей, обязанных делать неприятную, но обязательную работу и предпочитающих не задевать при этом свои нервы.