Мария Захарова - Все, что осталось от любви

— Мама!..

— Вася, Вася. Хочу клубнику, — уже в течение пяти минут сестра стояла над душой, не давая поспать. — Васяка!

Он открыл глаза. Потянулся.

— Маняка, давай попозже.

— Нет, сейчас, — она упрямо сжала губы и замотала головой, всем видом показывая, что будет стоять на своем.

Он улыбнулся, до чего она смешная. Встал. Она протянула ему большую эмалированную кружку и скрылась за дверью. Надев шорты, он вышел на крыльцо. Было раннее утро, но солнце уже вовсю припекало. Полумрак дачного домика еще хранил ночную прохладу, и ему захотелось нырнуть обратно в постель.

— Клубника, — раздалось откуда-то снизу. На последней ступеньке сидела сестренка и показывала ему на грядки. Ее глазки сияли и с надеждой смотрели на него. Он не мог ей противиться. Держась за руки, они пошли по тропинке.

— Что, все-таки разбудила? — сказал отец. Он стоял под раскидистыми ветвями яблони, опираясь на лопату, посреди наполовину вскопанной грядки. — Маняка, ну-ка поделись, как тебе удалось поднять такого соню? — отец улыбался.

— Он не соня, он мой брат, — звонко ответила она, и потянула его дальше, но подумав, остановилась и добавила, — Любимый брат.

Они с отцом расхохотались, а она недоуменно посмотрела на них, не понимая причину веселья. Откуда-то раздался голос матери:

— Дочка, иди посмотри, что я нашла. — Сестра отпустила его руку и скрылась в зарослях винограда, а он пошел собирать ягоды. Грядки недавно полили и ноги утопали в мокрой земле. Он поскользнулся и чуть не упал.

— А у тебя носки рваные, — сказала сестренка. Ее смешная мордочка выглядывала из-за виноградных лоз. Она показала ему язык и добавила: — Мама нашла мое ведерко. Красное.

Они сидели на крыльце. Между ними стояла тарелка и сахарница. Сестра с сосредоточенным видом брала ягоды, окунала их в сахар и отправляла в рот. Ее личико было измазано клубничным соком, на платье красовалось пятно.

— Грязнулька, — дразнился он.

— Ты тоже, — она показана на его грязные ноги. — Смотри. Птичка. — Он проследил за ее взглядом и увидел воробья, который деловито прыгал среди кустов пионов, собирая букашек.

— Это воробей, — сказал он.

— А он ест черешню?

— Нет, черешню едят грачи, а воробей — жуков.

— Жуки не вкусные, — она состроила рожицу.

— Откуда ты знаешь, что они не вкусные?

— Знаю, — отправив в рот последнюю ягоду, она соскочила со ступеньки и, помахав ему рукой, побежала к отцу.

Он остался сидеть на крыльце. Солнечные лучи обжигали плечи. С каждой минутой становилось все жарче. Над головой, весело шелестя листвой, напевал свою песню орех. На соседнем участке, из проигрывателя на окне, лилась песня Сандры. Ему только шестнадцать, и вся жизнь впереди.

Тридцать пять лет. За спиной убегающий вдаль забор с колючей проволокой и три года заключения, впереди — дорога. Его мысли — это воспоминания, жизнь — кошмар, и лишь во сне, словно из небытия всплывают мгновения счастья. Звук закрывающихся ворот его последнего прибежища, все еще стоит в ушах. Он не может сделать и шага. Идти некуда. Последние три года своеобразный рубеж, есть возможность начать все с начала, перевернуть свое существование, и страх неизвестности дает о себе знать. Убежать, спрятаться — навязчивая идея, но от себя не скроешься. Нет такого места на земле. И потому, застыв, словно каменная глыба, он стоит на распутье обдуваемых ветром дорог и смотрит вдаль. И как в сказке: на право пойдешь, коня потеряешь, на лево — жизнь. Проблема выбора…

То, что она испытывала в данный момент, с большим трудом поддавалось определению. Это нельзя было назвать ни шоком, ни удивлением. Ярость и злость также не отражали чувств, застывших где-то под ребрами. Ее эмоциональный ряд словно включал в себя все существующие нюансы чувств и, окрашенный обреченностью, застыл среди разнообразных оттенков серого. Его проявление, казалось, медленно тонуло в зыбкой трясине цвета, и обнаруживалось лишь периодическим морганием и повисшим в воздухе вопросом, возникающим после первой части незапланированной трилогии: «продолжение следует?».

— И что вы собираетесь делать? — риторический вопрос уже давно не требующий ответа.

Она наперед знала весь расклад, шаг за шагом, с легчайшими заносами на поворотах и конечную цель, когда тропа повернет в привычное русло и все повториться вновь, с небольшими вариациями никак не влияющими на суть вещей. — Где он сейчас?

— У Ленки. Она вчера звонила, сказала, что объявился.

— Что ж, скоро придет домой, проситься назад. — И грустно и смешно.

Единственное, что на самом деле цепляло, так это жалость. Мать жалко. Ей как всегда достанется больше других. Причем от всех понемногу. Страшно было осознавать, что и она внесет свою лепту. Осмысленно или нет, но добавит в материнское сердце ложку боли.

— Больше я его домой не пущу. — Так и хотелось сказать: «Мам!», — вложить в одно слово все свое недоверие к прозвучавшему, повторявшемуся уже не впервой, но не сейчас, не в этот раз.

— Вот, держи. — Отец протянул ей листок бумаги, — Посмотри на художество. Он «повыпендриваться» решил.

Взгляд заскользил по корявым строчкам, отпечатывая каждое слово, подтверждающее байку: виноваты все, но не я. Как все обычно и предсказуемо. У всех жизнь как жизнь, а у него приключение со знаком минус.

«Мам!

Простите, если сможете. Я сначала хотел отца дождаться, поговорить с ним, но не выдержал, струсил. Ленка как узнала, сразу собралась и уехала. И я не вытерпел.

Мам. Простите. Я просто покататься хотел, повыпендриваться, но не вышло. На днях зайду с отцом поговорить, объясниться.

Васек».

— Пап, и что теперь? Сильно?

— Ну, как тебе сказать. Я заявил в милицию. Там на бампере кровь, вдруг сбили кого.

— Кровь?

— Да непонятно.

— Сильно разбил?

— Хочешь, иди посмотри. — Отец устало вздохнул. — Бампер, капот, фары. Радиатор потек. Не знаю, возможно, двигатель накрылся, если они без радиатора ехали. Оценили примерно тысяч на семьдесят.

Она посмотрела на мать, и захотелось убить своими руками, за все разбитые надежды и ожидания, слезы и нервы, потраченные на благо сына, которому нет дела до чужих страданий, который каждый раз выкидывая очередной фортель, прикрывается элементарным: «Прости», — столь узким и всеобъемлющим одновременно.

Вопросом о том, когда все это закончится, уже никто не задавался. Еще предпринимались вялые попытки перевоспитания тридцатипятилетнего заблудшего, но время было упущено так давно, что установить точную дату потери не представлялось возможным, и лишь только искалеченные жизни, одна по собственной воле, другие в силу обстоятельств и средств, сосуществовали в едином пространстве и времени, завязанные на непреодолимом кровном родстве. И эти отношения связующие мир в длинную цепь родных, близких, братьев, сестер, кузин и так до бесконечности определялись чувствами ответственности и долга, которые зачастую уродовали больше, чем может показаться.