Александр Иличевский - Математик

Удобный лагерь — просторные палатки, вкусная еда в опрятной столовой со скатертями и занавесками — располагался среди плавных горных склонов, поросших ельником.

На рассвете их разбудил трепавшийся над тамбуром тент. Ветер, полный солнца, одновременно грел и остужал. После сытного завтрака они отправились на прогулку. В планы входило набрать высоту хотя бы до трех с половиной километров и потренироваться в ходьбе. Барни проявил себя отличным ходоком, способным легко преодолевать крутые и затяжные подъемы. Наконец они выбрались на перевал, откуда открывался вид на первые снежные вершины. Макс долго не мог отдышаться. Барни снимал круговую панораму. Друзей одолели оводы, пришлось спуститься.

Утром вертолет поднялся в небо, чтобы перенести их на Северный Иныльчек. Машину оглушительно трясло; из нее хотелось выпрыгнуть. Но вид мощных темных пиков, облитых течением ледовых полей и обложенных снежными куполами, заворожил Максима.

Наконец показался Хан-Тенгри. Барни закричал, тыча пальцем в иллюминатор.

Отделенный от северной стены Хана ложем ледника, лагерь располагался на морене. Он состоял из нескольких десятков палаток. Деревянный мост, проложенный через трещину, рассекавшую лагерь на две части, соединял хозяйственную и жилую половины. По одну сторону располагались кухня, столовая, санчасть, палатки персонала и другие службы. По другую — жилые «кварталы».

Максу и Барни досталась палатка, стоявшая на самом краю лагеря, зато неподалеку от нужника — скворечника, сколоченного над ледниковой трещиной.

Хан-Тенгри поглощал все зрение. Великолепное, великое — вполнеба — драматическое зрелище предстояло перед глазами. От одного только вида горы перехватывало дыхание. А при мысли, что можно оказаться на ее вершине, кружилась голова. Покуда Барни мотался по лагерю, снимая все подряд, покуда он фонтанировал, предлагая свою дружбу каждому встречному, Максим грелся на солнышке у входа в палатку, с захватывающим чувством пустоты под ложечкой не отрываясь от горы. Он глядел на Барни и вспоминал Ленца, который, по словам Абалакова, тоже здесь сделал немало кадров.

Из общих рекомендаций следовало акклиматизационный период посвятить восхождению на пик Чапаева. Скальный пояс под самой вершиной пика Максим оценил как труднопроходимый. Он достал веревки, карабины, ледорубы, кошки, проверил жумары. Сжал зубы, снова глянув вверх, окидывая взором исполинскую громаду Хан-Тенгри. Он понял, что может смотреть на нее часами.

Пока Макс, поджидая Барни и то и дело поглядывая на Хана, занимался обустройством палатки, гора вдруг показалась ему матерью. Слабая, безвольная женщина, которую он оставил, так и не повидав, в Москве, — теперь занимала все его сознание, всю совесть. Это было необъяснимое ощущение — смотреть на гору, сознавать ее неприступность и величие и при этом думать о ней, как о пропащей матери — жалком, никчемном существе, которое вскормило его. Максим помнил ее запах. Помнил его всегда. Детский запах материнского тепла. Пропасть давно пролегала между ними. Он страшился матери все последние годы, потому и решил ее оставить — позабыть ради нее самой, чтобы она хранилась у него в памяти все еще полномерным человеком.

Но не только в этом было дело. Мать служила его проводником из небытия в жизнь. И она же была ответственна за его познание смерти. Максим не вполне понимал, что это значит. Он только упорно смотрел на эту слепящую гору — и искал мысль о матери, точней, не искал — осязал ее, стараясь к ней привыкнуть…

Звон корабельного колокола созывал обитателей лагеря на обед. В столовой — огромной палатке с целлофановыми окошками — всегда было оживленно. Кормили сытно, но главным блюдом был чай, который альпинисты, обезвоженные высокогорьем, поглощали литрами. Между столами ходила официантка с заварным чайником и кипятком, и каждый протягивал к ней свою кружку. Канадцы, испанцы, французы, финны, русские, британцы и множество корейцев, которые жили отдельной общинной жизнью и даже столовались с помощью своего повара, составляли многочисленное население лагеря. Среди всей этой кутерьмы Барни чувствовал себя как рыба в воде. С некоторыми корейцами он тоже сумел сойтись и выяснил, что компания их очень разношерстна — есть и новички, и два человека, побывавших на Эвересте. Сопровождаемые русскими гидами, корейцы строем шастали вверх и вниз по леднику, подбирались к седловине.

В первый вечер повалил снег, и наутро все вокруг стало белым-бело — под глубоким синим небом. Барни носился по лагерю и фотографировал эту сложно-геометрическую горную белизну — искристые громады ледника, склонов, вычерченную пирамиду Хан-Тенгри, дымившуюся под вершиной высотной, вьюжной погодой…

Барни рвался в бой, в то время как Макс чувствовал, что ему самому неплохо было бы посидеть в лагере еще денек, так как почти любое усилие вызывало у него одышку.

За дозаправкой газовых баллончиков для горелки Максу посоветовали обратиться к начальнику лагеря. Им оказался немолодой человек, чье лицо Максу показалось знакомым. Он подумал, что начальник лагеря — знаменитый в прошлом альпинист, чье фото он видел в каком-то репортаже о выдающемся восхождении, и решил при случае расспросить кого-нибудь из персонала.

Он не вытерпел, сходил на кухню, поговорил с поварами. Карнаухов. Ведь это сам Карнаухов! Человек, среди регалий которого еще в конце 1980-х годов имелись восхождения на все восьмитысячники мира…

В течение акклиматизационной недели Барни проявлял опасную смесь нетерпения и беззаботности. Маршрут Максу пришлось обдумывать самостоятельно. Из двух нахоженных путей наиболее простой начинался с южного подножья, шел по кулуару между Хан-Тенгри и пиком Чапаева — на седловину между ними. Единственный недостаток южного маршрута состоял в опасности лавин и ледовых обвалов, сходящих из-под купола пика Чапаева. Северный маршрут круто поднимался на пик Чапаева и уже оттуда спускался на седловину, где пути соединялись в один, тянущийся по скальному гребню на вершину Хан-Тенгри. Северный маршрут был безопаснее, но тяжелее южного.

На следующее утро друзья проснулись в половине шестого, позавтракали вместе с финнами и британцами и вышли к северному маршруту. Около часа в предрассветных сумерках переходили ледник. Дальше широкими зигзагами по фирновому склону, отклоняясь от валов лавинных выносов, они вышли к бергшрунду, пересекавшему склон в стороне от лавинного поля.

По мере продвижения солнце все сильнее нагревало снег, и он налипал на кошки, замедляя ход. Максим чувствовал себя прилично, держал темп. Барни от него давно оторвался и поджидал у бергшрунда, сидя на рюкзаке и жуя чернослив. Снежные уступы искрились под утренним солнцем, ниспадая вниз, к еще сизому ложу ледника. Барни снимал подъем Макса и теперь обводил объективом панораму. Вдруг он застыл, всмотрелся во что-то и спустился на несколько шагов вниз. Макс подтянулся за ним. На снегу лежала стрекоза. Слюдяные витражи ее крыльев подрагивали от ветра.