Андрей Иванов - Путешествие Ханумана на Лолланд

Хануман готовил еду, свою ужасную еду, заправлял чилийскими перцами щедрее тамильцев и мексиканцев; он приносил мне свои шедевры, будто экспериментируя на мне: как долго я протяну на такой пище. Он говорил, что готовит меня к настоящей латиноамериканской кухне. Я ел молча, стойко перенося этот ад.

Он регулярно стирал, стирал и мое, даже мое нижнее белье, но вскоре я перестал снимать с себя одежду. Я спал в свитере, штанах и носках, потому что был жуткий холод. Меня трясло постоянно, трясло так, что я перекусал свой язык и стенки щек. Успокаивала меня только одна мысль: да, мне холодно, мне жутко холодно, да, но непалец-то мерзнет все равно сильнее, чем я, он вообще подыхает, он уже весь зеленый, того и гляди околеет, и скорей бы уж он того…

Если б он сдох, нам бы тогда пришлось свалить, если б непальский петух сдох, пришлось бы уйти. И слава богу! Лучше б и сдох! Я бы ноги в руки – и бегом! Мы бы тогда ушли; я бы пошел первым, не оглядываясь, потому что знал, что прежде чем мы свалили бы, я уверен, уверен на все сто, Ханни проверил бы зад мертвого непальца, пошарил бы там в поисках подтверждения того, что Непалино в заднем проходе прячет свои сбережения!

Да, непальская кошка подыхал, превращаясь в овощ, становясь все более и более зеленым, он даже коркой покрылся, или коростой какой. Было слышно, как он чесался под своими одеялами. А может, мастурбировал, чтобы согреться.

Зима подступала как бы танцуя, пробегала ливнями по крышам. Жестяная тонкая крыша не давала спать, она измывалась надо мной. Дождь лупил оглушительно, спать стало невозможно, это было хуже китайской пытки.

Шел косолапый мокрый снег, прилипавший к стеклу, таял, сползая слизнями, оставлявшими грязную дорожку на стекле, точно слюни. Я часами наблюдал, как они сползают, взглядом следил, наедет один на другого или нет, и падала еще снежинка, и начинала таять, и я все следил, чтоб она наехала на другую, чтоб их скопилось побольше, это было почти как «Тетрис».

Сумеречно было всегда, а холодно было еще чаще. Согреться просто невозможно. Даже звуки входили сквозняком, бросая в дрожь. Я проваливался в обморочное состояние, граничащее с комой, погружался в бездны бессознательного, как водолаз. Депрессия вернулась…

Казалось, что какое-то время назад, особенно в те дни, когда старик еще не умер, но мы поняли, что все его деньги скоро станут нашими и ничто этому не воспрепятствует, – тогда отступила депрессия. Я испытал какое-то вдохновение; кажется, написал стишок, послал его на радостях матери с оптимистическим письмецом. С каким легким сердцем я выходил из почты, с чувством выполненного долга и предвкушения новых посягательств на совесть. Но потом, после того как он умер и деньги внезапно растаяли, депрессия начала неотвратимо отрастать, как хвост у ящерицы. Это могло плохо кончиться; что-то происходило с моей головой, что-то неладное… Тут еще Хануман начал покупать рубашки; он покупал их каждый день; возвращался из магазина и показывал мне, примерял, мурлыкая Синатру. Говорил, что купил с небывалой скидкой.

– Просто грех было не купить! Ведь надо же что-то купить, – говорил он, как бы оправдываясь.

– Зачем? – стонал я, глядя на него сверху.

– Как зачем? Ну, чтобы было что вспомнить. Надел рубашку и вспомнил: вот, были деньги. И не просто выкинуты, а с толком потрачены. Есть доказательство практичности: шелковая рубашка!

Да, рубашки были его слабостью, всегда, а эти – тем более. Эти рубашки были дорогие, какие-то слегка искрящиеся или бросавшие отсвет. Темно-коричневые, с золотым отблеском, и – самое главное – пуговицы были металлические. Хануман, в природе которого было что-то от сороки, не мог пройти мимо такой роскоши.

Их было несколько; первую он купил осторожно, купил и нервными пальцами разодрал упаковку, примерил, сказал с облегчением: “A good fit just fine” [37], и на следующий день принес еще две. И опять сказал, что на них была скидка. Он потратил около пятисот крон. Какая бы там фантастическая скидка ни была, стоило ли то таких денег? На пятьсот крон можно было жить месяц! Теперь мы были урезаны на месяц жизни в этой дыре, и надо было что-то мудрить. А мне даже думать об этом не хотелось; я даже перевернуться на другой бок не хотел, не то что… А этот рубашки покупал на последние деньги, когда в любой момент мы на улице могли оказаться, подыхать в сточной канаве.

«И как он может! – поражался я, насилуя свой мозг. – Как он может?! Хануман, он же никогда ничего не покупал! Он же копил на билет в Аргентину! Ладно у воров купить, вот скидка, я понимаю. Попросил бы армяшку украсть эту же рубашку, да еще за треть цены. Или сам, украл бы сам. Зачем покупать?! Пятьсот крон! В нашем положении! На рубашки! Когда зима подступает!»

Мне казалось это странным, очень странным, я стал подозрительным; порой меня это даже пугало.

«Как это так, – думал я, – чего это вдруг он покупает какие-то рубашки? Зачем ему они? Да еще три! То говорит про экономию, собирается в Штаты, и вдруг – пятьсот крон на ветер! Что-то не так», – мучился я.

Я смотрел на Ханумана, и мне он казался другим, совершенно другим человеком, который сошел с ума, потерял нить, связь с собой, или вдруг перестал быть человеком, перевоплотился, стал одержим демонами этого мира, или перестал притворяться и стал демоном, стал собой. Я подозревал, что он – инопланетянин, который приставлен за мной следить, приставлен ко мне, чтобы вернуть на родную планету, приставлен ко мне, чтобы пробудить во мне инопланетянина, потому что я заигрался, забылся; я просто сходил с ума!

А он между тем ходил по комнатке с сигареткой и кружкой чая, то напевая какую-то песенку, то отстукивая ногой что-то, задумавшись, а потом вдруг – будто опомнившись – начинал запальчиво говорить, говорить, и говорил он следующее. Он говорил, что уж лучше он купит себе рубашку, да, вот именно, еще одну рубашку, – ха! ха! – еще одна рубашка не помешает! И уж лучше он купит себе рубашечку, чем даст деньги этому идиоту; имелся в виду Потапов. Кто ж еще! Конечно. Хануман давал это понять жестом в стену, из-за которой мы каждое утро слышали крики. Он в направлении комнатки Потаповых тыкал fuck’овым пальцем.

– Он опять приходил, – сообщал Ханни, совсем не глядя на меня.

– Зачем? – стонал я.

– Как зачем? Опять с новой идеей.

– Какой идеей?

– Как какой? Самой обычной идиотской идеей. Какие у него могут быть идеи? Он же идиот, идиот!

– Ты же не хотел с ним разговаривать, Ханни…

– Я и не хотел с ним разговаривать. Мы столкнулись у магазина. Он набил сумку какими-то лимонадами.

– Мой бог! На улице мороз!

– Вот и я говорю: на улице мороз, а этот идиот покупает лимонады!

– Зачем?

– Потому что они дешевле, чем обычно! Представляешь! Хэ-ха-хо!