Андрей Иванов - Путешествие Ханумана на Лолланд

Мы бесцельно шатались по пустынным улицам, как в каком-то сне. Я был уже полумертвый. Было раннее промозглое утро; кажется, суббота. На улицах было много мусора, наметенного оргией. Стояли забытые столики возле кафе с оставленными бумажными тарелками, бокалом, пустым и надтреснутым. На одном стуле лежала шапка с колокольчиком. Катались картонные стаканчики от кока-колы. Стояли оставленные пивные бутылки, которые еще никто не собрал. Они стояли, как не сбитые и забытые кегли. Иногда с недопитым пивом. Стояли они почему-то преимущественно под фонарями. Наверное, потому что о фонари опирались, ставили бутылку на асфальт, чтобы вспомнить – у фонаря у того поставил – и забывали… На одном фонаре вяло болтался оранжевый голландский шарфик, эта деталь здорово очеловечила фонарь, и снова что-то кольнуло у меня внутри (Голландия, бля!). Благодаря этому шарфику фонарь стал каким-то мультипликационным персонажем. Зеленые пивные бутылки поблескивали, маня своим темным стеклом. Я подошел к одной и поднял; больше половины оставалось… Я тихо сказал:

– Мне плевать – я хочу пить, – и выпил.

Хануман скорчил брезгливую гримасу; он даже отвернулся, чтобы не видеть, как я допиваю.

Мы шли вдоль улицы; я подбирал бутылки, клал их в пакет. Ханни пинал пробку. На картонке возле урны лежал подмороженный кусок недоеденной пиццы, виден был грибок, красиво расплылся томат, будто улыбаясь пьяной бессознательной улыбкой. Я так хотел есть, что поднял этот кусок и впился в него зубами. Я бы не мог идти дальше, если б не съел его!

– Хэх, – издал некий невыродившийся в смех звук Хануман. – Ты от брезгливости не подохнешь, – сделал заключение он. Пицца была деревянная, совершенно замерзшая, даже грибок, он был просто резиновый, томат – кислый. Я исполосовал себе рот, поранил десны…

Когда мы сели в поезд и проехали пару станций, в животе у меня началось черт-те что; я несколько раз бегал в туалет. Когда мы приехали в Фарсетруп, я проспал целые сутки…

Проснулся от судороги в ноге и совершенно больным: у меня снова болели гланды, была легкая температура, ломило все тело и жутко хотелось в туалет. Хануман снова проветривал помещение, утверждая, что я невыносимо пускал газы во сне, отчего просто невозможно стало дышать. Я сказал, что мне бы чайку с молоком, потому что у меня гланды и температура; медку бы. Но Потапов решил меня на этот раз лечить шнапсом, который никто не хотел покупать, и он решил меня им лечить только затем, чтоб самому к шнапсу иметь доступ, да так и прикладывался все время, ходил не пьяный, но веселый, подшофе, и напевал какую-то гадкую песню. Когда я спросил его, что это он напевает, он важно сказал: «Мумий Тролль!» Я переспросил: «Чего-чего?» – «А ну тебя», – махнул он рукой и пошел по коридору, напевая дальше.

Мы сперва начали продавать купленные в Германии сигареты, а потом поняли, что выгадать ничего не получается. Ханни сказал, что мы все равно сами курим, а если мы продаем наши немецкие сигареты дешево, а потом покупаем датские за столько, сколько они тут стоят, а стоят они дороже немецких, то где выгода? Больше убытка! Проще курить немецкие и не покупать датские! Логика была железная, голова у него работала как часы, как компьютер! Мы прекратили торговлю и стали курить сами, да так набросились, что прикуривали одну от другой. Сигареты были какие-то очень сухие. Они просто сгорали, как солома. Иван даже стал их подлечивать влажным пальцем, чтоб не так скоро сгорали. Мы курили эти сигареты да шнапс наш пили, разбавляли с сафтом (скандинавским сиропом) и пили, будто соревнуясь, кто больше…

Я не мог этим как следует насладиться, потому что мне вспоминалась дорога, которую мы прошли. В хмелю я размышлял: ведь дешевый шнапс и дешевые сигареты ну не стоят они, ох, не стоят тех мучений, которые мы перенесли в дороге! И даже если б мы выгадали что-то, это не стоило бы того!

Я внезапно так расстроился от этих мыслей, что перестал что-либо делать совсем. Перестал отвечать на вопросы и задавать свои; прекратил все коммуникации; не реагировал на что-либо; не брился, не мылся, перестал вставать с постели вообще и оставался в этом состоянии, пока мы не въехали на нашем поезде в весну, пока в этой весне не появились две сербские девушки: Жасмина и Виолетта.

Февраль 1999-го выдался снегопадным. Датские газеты и телевидение орали на всю страну. Они писали и кричали, что такого снегопада не помнит даже стосемилетняя госпожа Вибеке Струсе, которая в своем преклонном возрасте пребывала в здравом уме и до сих пор сохраняла ясность памяти. Ее память работала вглубь до ее трехлетнего возраста! Она помнила, как был убит последний юлландский волк, убит и распят на дверях таверны, которая последней уступила «Туборгу»; она помнила, как ее прапрадед открывал зубами пивную бутылку и сплевывал первую металлическую пробку; она помнила, как возвращались моряки после трехнедельного шторма 1908 года (они не выглядели счастливыми, а выглядели униженными, словно стихия надругалась над ними); ей приходилось жить при свечах и лучинах во время двух войн, она знала подлинный вкус хлеба и сыра; она помнила, как стригли спавших с немцами женщин. «Как овец», – говорила она. Она помнила те времена, когда люди ходили по льду из Копенгагена в Мальме. Она помнила, как люди ели конину в голод. «Они ели ее с выражением чувства вины, как будто бы ели человечину», – говорила она. Все это она помнила, но такого снега, что выпал в конце февраля 99-го, она не помнила.

Крыша обвалилась в потаповских руинах, но, слава богу, никто не пострадал. Снега было так много, прямо посреди кухни и комнаты, в которой чадил в тот момент злосчастный камин, что случился потоп, как только он начал таять. Дома, как назло, не было никого, кроме Лизы. Она так испугалась, что забралась в шкаф и стала там истошно кричать, а когда ее извлекли из шкафа, она сказала, что ее хотел украсть снежный человек. От этого у Потапова случился припадок гнева, и он избил дурочку-падчерицу; взялся за ведро, но не справился в одиночку; все бросил, и некоторое время они так и жили: ходили по щиколотку в воде, не раздевались вообще.

Я видел это своими глазами, видел, как они ели на кухне, когда мы с Иваном пришли за мясом, которое Потапов держал в прихожей, которая служила, морозилкой. И исправно, надо сказать, служила, настолько холодно было в прихожей. Да и маленькая печурка на кухне топила не шибко – можно себе вообразить, в каком холоде они жили!

Сидели они за столом и ужинали. А вокруг них вода… И снег на них падал через дыру в крыше. Свисали палки; пластик болтался, шелестел. Ощущение было такое, как будто люди на веранде или на природе кушали, но никак не в доме! Потому что над ними было небо, луна и все звезды буквально заглядывали им в тарелки, а они сидели все втроем и невозмутимо, безмолвно ели суп. Одевались они, конечно, по-зимнему; на руках Мария держала Адама; сама была в шапке; Лиза даже в варежках ложку держала; Михаил тоже был в шапке. Он даже не посмотрел на нас.