Александр Кабаков - Дом моделей

К этому времени союз их был уже нерушим, взаимное доверие абсолютное, и по просьбе Шацкого Виктор Иванович оформил автомобиль на свое имя – так им показалось спокойнее.

Стоял же экипаж во дворе на Тверской, загораживая ту самую маленькую дверь слева от арки, через которую попадал Юрий Матвеевич в свое экзотическое жилье. Особого внимания в городе, густо заполненном ее более молодыми родственниками, машина не вызывала – разве что у ценителей автомобильной старины, но их пока в Москве было немного, до таких изысков здесь еще не дошли.

Приобретением друга-помощника и автомобиля период обживания французского пенсионера в русской столице завершился. И месье Шацкий стал уже просто жить.

Просыпался он, по выработавшейся за жизнь привычке и просто по-стариковски, очень рано: в половине шестого. Сквозь плотные шторы – дневного, а особенно рассветного серого света Юрий Матвеевич не любил, – полностью закрывавшие оба гигантских окна, то есть, по сути дела, две стены квартиры, не было видно ни центральной улицы, ни узкого, с хилыми деревьями и огромным асфальтовым холмом бомбоубежища, двора. Бомбоубежищами такими в пятидесятые украшались дворы всех домов, строившихся для сталинского дворянства, боялись товарищи американской атомной бомбы. Теперь же наглухо закрытые входы в них казались как бы сросшимися, и в голову вроде бы никому не приходило, что стальные эти двери можно распахнуть, спуститься в огромное пространство, включить яркий больничный свет... И даже никто из нуворишей, которых Юрий Матвеевич непреклонно называл «нэпманы», выудив это слово из каких-то недр родительских разговоров, причем с ударением в среднем слоге, – никто и из этих сообразительных людей не догадался дать взятку кому-нибудь в мэрии (Юрий Матвеевич говорил «в совдепе») или в каком-нибудь противовоздушном ведомстве, да и открыть в прохладно-душноватом памятнике холодной войны ресторан, или казино, или ночной клуб, «Империал» какой-нибудь или «Золотой орел»...

Старый господин поднимался с необозримой своей кровати, надевал поверх пестрой шелковой пижамы шелковый же пунцовый, «апоплексического цвета», по определению Юрия Матвеевича, шлафрок и, немного шаркая замшевыми ночными туфлями – говоря по чести, ему нравилось чувствовать себя стариком, и он продолжал эту игру, даже будучи в одиночестве, – шел в противоположный кровати угол, где в устроенной по собственному Юрия Матвеевича проекту выгородке, изолирующей службы и от комнаты, и от тотального окна, находились маленькая кухня и довольно просторная ванная со всем набором удобств – тех самых, французских, установленных Виктором Ивановичем с товарищами. На плиту ставилась итальянская кофеварка для домашнего эспрессо, а хозяин, пока прибор булькал и хрипел, наполняя все пространство квартиры сильным горячим запахом, совершал быстрый утренний туалет – энергично и сосредоточенно, по выработавшейся за годы странствий и непрестанной работы привычке, минут, самое большее, за десять.

Затем Юрий Матвеевич, по-прежнему в халате, слегка раздвигал штору на окне, выходящем в сторону Тверской, переносил к нему китайский столик, клал на инкрустированную столешницу, будучи педантично аккуратным, пробковые подставки, заряжал двумя ломтями ржаного тостер, из которого чуть подгоревший хлеб вскоре с легким щелчком выскакивал, присоединял к натюрморту банку любимого джема «Бон Маман» с клетчатой крышкой, большую гарднеровскую чашку, чуть треснутый с краю севрский молочник, прихватывал – намеренно по-холостяцки, шелковой полой – горячий кофейник... И садился завтракать, «завтрЕкать», как он произносил на свой старомоднопростонародный лад.

За окном понемногу оживала улица. Турки, реставрирующие дом напротив, вяло, как большие гуппи в аквариуме, двигались на лесах за зеленой противопылевой сеткой; бездомный пьяница в женском пальто и дырявых кроссовках методично инспектировал урны одну за другой; проехал милицейский «форд»; пробежала пара сумасшедших американцев-джоггеров, завершающих большой круг: посольство – Новый Арбат – Моховая – Тверская – посольство; с грохотом въехал в арку разваливающийся на ходу мусоровоз...

Звонок раздавался с аккуратностью сигнала точного времени в семь. «Рожков беспокоит, – в трубке похрипывало и свистело, японские беспроводные телефоны в Москве работали отвратительно. – Как спалось, Юрий Матвеевич?»

«Бон матан, Виктор Иванович, – Шацкий сам не замечал, что ежеутренний звонок неизменно заставлял его улыбаться. – Гран мерси, вашими молитвами бодр. Как вы-то?»

«Выезжаю», – кратко хрипела трубка.

День начинал набирать темп.

Юрий Матвеевич завершал ежедневные хлопоты сборов: толстые мягкие ботинки, полотняная, достиранная до бахромы на манжетах и сгибе воротника рубаха, просторный костюм серой фланели, лиловый, в темно-зеленый горох шелковый галстук бантом, тяжелое огромное твидовое пальто, мягкая, с давно обвисшими полями черная шляпа...

Тем временем Виктор Иванович со сноровкой дневального мыл посуду, прикрывал пледом постель, что-то протирал, что-то быстренько чистил выдернутым из шкафа пылесосом – и мужчины выходили во двор.

Синий лак сверкал на свежемытой машине, стеганые сиденья кремовой кожи внушали даже самому Юрию Матвеевичу почтение к достойному экипажу. Хлопали мягко дверцы, Виктор Иванович чисто вписывался в проем арки – они отправлялись на утреннюю прогулку.

Часов до трех-четырех пополудни катались. Так объехали все дачное Подмосковье, рассматривая прелестные старые срубы с черными проваленными крышами и остатками резьбы по рамам, изумляясь безобразию строящихся кирпичных дворцов. Однажды, при виде незаконченного трехэтажного краснокирпичного уродства где-то в районе Краскова, архитектурное сердце Шацкого едва не остановилось, ему сделалось действительно плохо, Рожков выволок его под мышки из машины, усадил прямо на землю под деревом – еле бедняга отдышался. «Россия всегда была вне материальной культуры, – хрипел старик, пока Виктор Иванович наливал из термоса чай, – либо курная изба, либо Покрова на Нерли, либо хоромы по итальянскому проекту, середины нет...» С того раза стали возить с собою набор сердечных средств и транквилизаторов.

Поездили и по самой Москве, вместе дивясь темпам стройки, безобразию новых памятников, обилию торговли. Юрий Матвеевич особо изумлялся предугаданному им сходству с Африкой, не уставал объяснять свое удивление внимательно молчавшему Рожкову, иногда отвлекался от окружающего и сбивался просто на воспоминания...

В два-три обедали, выбрав для этого не ресторан – ежедневно это было бы в Москве дороговато и для французского пенсионера, – а какую-нибудь преображенную, сильно улучшенную пельменную, пирожковую, закусочную. Собственно, пельмени были те же, что подавались здесь и при коммунистах, из пачки, но тарелки стали почище, столики пофасонистей, заиграла без перерыва жуткая музыка (ее Юрий Матвеевич, послевоенный парижский интеллектуал, поклонник французского экзистенциализма и американского бопа, неукоснительно приказывал заглушить и, что удивительно, его слушались), и появился огромный выбор напитков, от обычно поддельного армянского коньяка до настоящей мексиканской водки, и набор этот уже всем стал привычен, и забредающая иногда молодежь как раз непременно брала текилу и пила ее по всем мексиканско-техасским правилам – слизывая перед глотком соль, насыпанную между большим и указательным пальцем, и высасывая лимон...