Александр Кабаков - Дом моделей

Проводница, цепляясь черными рукавами за косяки, влезла в кухню следом за Володей и повернулась к нему своим каменным лицом. Глаза ее были полузакрыты пухлыми азиатскими веками, так что было и не понять, куда она смотрит.

– Ну давай, что ты там принес, – сказала она.

– Чего принес? – удивился Володя. – Старший сержант Бойко, дежурный линейного поста станции Грозовая...

Проводница плюнула в ведро, причем раздался тяжелый, плотный звук падения плевка, и перебила:

– Мне положить, что ты линейный. Спецпочту принес? Ну давай и чеши отсюда. Нас цеплять сейчас будут...

– Да какую еще почту? – взъярился все-таки не железный Владимир. – Вы мне лучше скажите, что за вагон сопровождаете? Кто ответственный? На каком основании требуете прицепки? Документы у вас есть?

Проводница выслушала все эти строгие вопросы молча, стоя рядом с ведром, не поднимая век. Затем как бы слегка пожала плечами и повернулась к милиционеру спиной.

– Нету нам почты, и хорошо, – пробормотала она. И, вытащив из кармана, находящегося где-то на шароварах, пачку папирос «Беломор», взяла из буфета спички – прикурить... Но не успела она чиркнуть, а Владимир – возмутиться таким развязным поведением в присутствии работника милиции, как откуда-то из вагона раздался голос – молодой, мужской, явно нетрезвый, сильно раздраженный и визгливый:

– Надька! Что ж ты там возишься?! Каменная ты, именно каменная!..

Владимиру голос показался знакомым. Названная же каменной Надежда немедленно предприняла целый ряд действий. Прежде всего она запихала, сломав, назад в пачку неприкуренную папиросу и пачку вместе со спичками сунула в буфет. Затем она, все так же стоя к Володе спиной и нисколько его не стесняясь, стала раздеваться. Она сбросила ушанку, вылезла из кителя, сдернула, переступив, юбку, стащила через голову свитер и, выйдя из галош, сняла шаровары вместе с носками... И осталась она вот в чем: в простом, облегающем крепкое, отнюдь не толстое тело платье вроде рубашки, точно такого же, как открытые руки, серовато-желтого цвета. Подол платья над босыми сильными ногами был слегка перекошен в одну сторону – будто развевался от ветра, дующего откуда-то из-под кухонного стола, хотя никакого ветра не было... Но подол был перекошен и не шевелился, и все платье не шевелилось, когда проводница, громко стуча по полу босыми серовато-желтыми ногами, повернулась и тяжело, неподвижно неся тело и голову, украшенную уложенными в корону желтыми косами, вышла. Поперек платья, чуть выше талии и чуть ниже бедер, шли аккуратно замазанные цементом швы.

Дверь за ушедшей девушкой захлопнулась, и Владимир остался на кухне один. В дальнем конце вагона послышался смех и завыла музыка, и Володя узнал песню из последнего концерта артистов итальянской эстрады, который он с таким удовольствием просмотрел по телевидению в прошлую субботу. Потом послышался грохот, тяжелые удары, часто повторяющиеся, будто в вагоне забивали сваю. И снова смех – визгливый и наглый.

Владимир толкнул дверь – она свободно открылась, – вышел в коридор и тихонько прикрыл дверь за собою. И тут же обнаружил следующую открытую дверь, точно так же пересекавшую дальнейший путь, как и та, которую он миновал. Одновременно занося руку назад, к поясу, к «макаровской» рукоятке, врезающейся под рубахой в хребет, Владимир шагнул в купе, открытое этой очередной дверью. Купе было, очевидно, проводницкое: две, одна над другой, полки и столик. На плечиках висела одежда – впрочем, не железнодорожная шинель или чистая форменная рубашка, как можно было бы ожидать, а короткая шуба из темно-рыже-коричневого плоского меха. Над столиком, на противоположной полкам стене, была приклеена картинка из какого-то старого журнала – бурая, черно-белая фотография. На фотографии проступала какая-то незнакомая городская площадь со старыми машинами, со сквером и памятником, Володе смутно знакомым.

А углом на площадь выходил дом, на крыше которого стояла круглая беседка, и на крыше беседки, в свою очередь, – статуя девушки в косо развевающемся платье.

Больше в купе ничего не было, если не считать валяющихся журналов: на верхней полке – «Работницы», на нижней – какого-то иностранного. Столик, как положено у проводниц в салонах, был застелен кружевной скатеркой.

Владимир вышел из этого купе и, закрывая за собой дверь, уже знал, что ему теперь предстоит увидеть. Точно: и следующая дверь перегораживала коридор, давая зато доступ в очередное купе, двухместное.

И тоже пустое, если не считать четырех лежащих кучей на незастеленном столике пистолетов «ТТ». Войдя в купе и увидев эту пирамиду, Владимир мгновенно закрыл за собой дверь и запер ее на замок и защелку. Затем он, на всякий случай, вытащил своего «макара», положил под рукой на нижнюю полку, сел сам и принялся не торопясь преступное оружие разряжать. Он вытащил обойму из первого, сильно ободранного, с вытертыми добела гранями пистолета – и обнаружил, что она пуста. В патроннике была ржавчина и застывшее пыльное масло... В обойме второго он нашел старательно уложенные стреляные гильзы. Когда он попытался разрядить третий, оказалось, что обойма не вынимается, поскольку отлита заодно с рукояткой. Владимир глянул на ствол – и чуть вообще не упал: ствол был без канала, просто стальной прут... Четвертый «ТТ» был красоты необыкновенной: не штатный, вороненый, а никелированный, сияющий, с пластинкой на рукоятке, на которой была и надпись «Иванову от Сталина», правда, без даты, без указания, за что дана награда, и с буквой «и» в великом имени, написанной наоборот. В обойме этого пистолета лежали короткие деревянные палочки – обломки карандашей.

Пожав плечами, Владимир побросал все железяки снова на столик, сунул свой пистолет за пояс и открыл дверь из купе...

Дверь не открывалась. Теперь Володя заметил, что в этой проклятой двери есть, кроме нормального замка и защелки, еще один замок, обычный, накладной, английский, как бывает дома. И этот замок кто-то неслышно снаружи запер, пока он возился с бессмысленными игрушками.

И Владимир испугался.

О, как же далеки мы все, читающие и пишущие, глядящие на экраны, любящие нервных и неумелых женщин, от истинной жизни! Той, что идет среди страха и прерывается острым ударом, а не пятым инфарктом в ведомственной кардиологии... Мы глядим в телевизор, по экрану бежит парень в майке и пуленепробиваемом жилете, повязанный дурацкой косынкой, с автоматом в детской худой руке. Огонь, столб пыли – и лежит парень на усыпанном кирпичом асфальте, и едут мимо другие веселые солдаты на многоколесных машинах, и, кривя лицо, кричит женщина в грязном балахоне, и отважный Сейфуль-Мулюков говорит в микрофон о многострадальной земле... И на смазанных фотографиях в случайно забредшем «Ньюсуике» рвут, привязав к грузовикам, на перекрестках нарушителей шариата. И горят перевернутые, набитые взрывчаткой «мерседесы». И стреляют из револьвера, уперев короткий ствол в висок. И бегут за носилками люди, высоко подняв стеклянные колбы с кровью, от которых тянутся трубки к голому полумертвому негру...