Джулиан Барнс - Дикобраз

– Заткнись, Атанас. Еще накаркаешь.)

– Изложите ваше заявление.

Петканов снова кивнул, скорее отвечая самому себе, чем подчиняясь приглашению Председателя.

– Я не признаю полномочий этого суда. Он не имеет права вести мое дело. Меня незаконно арестовали, незаконно заключили в тюрьму, незаконно допрашивали, и теперь я нахожусь перед незаконно учрежденным судом. Тем не менее… – Здесь он позволил себе паузу и усмехнулся, понимая, что этим своим «тем не менее» он вовремя воспрепятствовал вмешательству судейской скамьи. – И тем не менее я отвечу на ваши вопросы при условии, что они будут иметь отношение к делу.

И снова пауза, в течение которой Генеральный прокурор не мог понять, закончено ли уже на этом заявление.

– Я отвечу на ваши вопросы по очень простой причине. Я уже бывал здесь раньше. Не в этом зале, но бывал. Было это почти полвека назад, задолго до того, как я встал у штурвала нашего государства. Вместе с другими товарищами я участвовал в организации антифашистской борьбы в Вельпене. Мы выступили в защиту брошенных за решетку железнодорожных рабочих. Это была мирная демократическая демонстрация, однако буржуазно-помещичья полиция, конечно же, набросилась на нас. Меня избили, моих товарищей – тоже. В тюрьме мы много спорили о том, как нам действовать дальше. Некоторые товарищи утверждали, что мы должны отказаться от дачи показаний в суде, потому что нас незаконно арестовали, незаконно заключили в тюрьму, а доказательства против нас сфабрикованы полицией. Но я их убедил, что гораздо важнее предостеречь народ от опасности надвигающегося фашизма, о том, что империалистические державы готовятся развязать войну. И мы выступили в суде. Как вам известно, нас приговорили к каторжным работам за защиту интересов пролетариата. И сегодня, – продолжал Петканов, – я смотрю на этот суд, и я не удивлен. Я уже был перед таким судом. Вот почему сейчас, как и тогда, я отвечу на ваши вопросы при условии, что они будут иметь отношение к делу.

– Вы Стойо Петканов? – Генеральный прокурор повторил вопрос нарочито усталым голосом, словно показывая, что не по собственной вине ему приходится по четыре раза спрашивать одно и то же.

– Да, мы, кажется, уже установили это.

– Тогда, коль скоро вы Стойо Петканов, вы должны знать, что двадцать первого октября тысяча девятьсот тридцать пятого года суд в Вельпене обвинил вас в преднамеренной порче собственности, в краже железнодорожного рельса и в преступном нападении при помощи упомянутого украденного вами орудия на сотрудника государственной полиции.

Когда камера вернулась к Петканову, Атанас глубоко затянулся и выпустил весь дым сквозь сложенные трубочкой губы. Дым затуманил экран и закрыл на время лицо Петканова. Это лучше, чем плевать ему в рожу, подумал Атанас. Я плюнул тебе в рожу дымом.

Петр Солинский не был в числе первых кандидатов на пост Генерального прокурора. Академическая деятельность профессора лишь отчасти соприкасалась с уголовным правом. Но уже после первого собеседования он понял, что дела его обстоят хорошо. Одни, более квалифицированные, чем он, кандидаты, тут же принимались играть в политику и ставили предварительные условия, другие, посоветовавшись с семьей, вдруг вспоминали о ранее взятых на себя обязательствах. Солинский же не скрывал своего желания занять эту должность; у него были свои идеи по поводу того, как строить обвинение, он откровенно объяснил, что проведенные им в партии годы дают ему преимущество, ему будет легче опутать Петканова. «Рыбак рыбака видит издалека», – сказал он министру, и тот рассмеялся. В этом сухощавом, с беспокойным взглядом профессоре он чувствовал напористость и прагматизм, по мнению министра, необходимые Генеральному прокурору.

Самого Солинского назначение не очень удивило. Сейчас, когда он оглядывался на свою жизнь, она представлялась ему состоящей из долгих периодов осторожной осмотрительности, сменявшихся взрывами решительности, отчаянной дерзости, когда ему удавалось все, что он намечал. Он был примерным ребенком, прилежным студентом, слушался родителей и был настолько послушным сыном, что, когда ему исполнилось двадцать лет, он был помолвлен с Павлиной, дочерью их соседей. Он бросил ее через три месяца ради Марии и с таким яростным пылом настаивал на немедленной свадьбе, что родители стали встревоженно приглядываться к талии девушки и были весьма озадачены, когда ближайшие месяцы не подтвердили их подозрений.

А потом он много лет был добросовестным партийцем и верным супругом; или верным партийцем и добросовестным супругом? Временами обе эти обязанности путались у него в голове. И вдруг однажды вечером он объявил, что вступил в Партию зеленых; еще в то время – Мария яростно подчеркивала это, – когда там было не так уж много ученых-правоведов, женатых на дочерях героев-антифашистов. Мало того, Петр не просто тайком побывал на нескольких митингах – он отослал свой партийный билет вместе с откровенно вызывающим письмом. Несколькими годами раньше после такого послания в их двери непременно бы постучали в неурочный час люди в черных кожаных пальто.

И теперь, по мнению жены, он снова тешил свое тщеславие. Коллеги же расценивали его назначение как завидный этап карьеры, обнаруживший, кстати, в замкнутом учтиво-суховатом профессоре тщательно скрываемую звездную болезнь. Но рассуждавшие так видели лишь внешнюю сторону его жизни и легкомысленно считали, что и по натуре он такой же управляемый и спокойный. А в действительности его постоянно бросало от одной тревоги в другую, и внезапные приступы решительности помогали ему успокоить внутреннее раздражение и тревожность. Если народы иногда могут вести себя как отдельная личность, то он был личностью, ведущей себя как народ: десятилетиями терпеливо сносил рабство, потом вдруг устраивал мятеж и страстно жаждал свежей риторики, которая поможет ему обрести новый образ.

Согласившись обвинять бывшего главу государства, Солинский выбрал самую зрелищную форму самоутверждения. В глазах газетных обозревателей и телекомментаторов он символизировал новый порядок в борьбе со старым, будущее, восставшее против прошлого, добродетель, изобличающую порок; в своих выступлениях на радио, по телевидению, в газетах он привычно взывал к национальному сознанию, к нравственному долгу, говорил о своем намерении вырвать правду из пасти лжи, однако где-то в глубине, на заднем плане таились чувства, в которых ему не хотелось разобраться получше. Тут было и стремление к чистоплотности, не символической, а личной; и мысль о том, что отец его при смерти; и горячее стремление ощутить себя по-настоящему сильным, чего ему пока никак не удавалось.