Никколо Амманити - Да будет праздник

Стараясь не слишком привлекать внимание, Чиба вытащил из кармана написанные другом три листочка.

Фабрицио на публике никогда не читал по бумажке. Он выступал экспромтом, черпая вдохновение в самом себе. Он славился этим талантом, этим волшебным ощущением непосредственности, которое дарил своим слушателям. Его мозг был кузнечным горном, работавшим двадцать четыре часа в сутки. Не было у него фильтра, не было склада готовых идей, и когда он начинал свои монологи, то околдовывал всех: от рыбака из Мадзара-дель-Валло до инструктора по горным лыжам из Кортина-д’Ампеццо.

Но в этот вечер его ждал досадный сюрприз. Пробежав первые три строчки резюме, Фабрицио побледнел. Речь в нем шла о семейной саге про музыкантов. Которые из поколения в поколение, подчиняясь непостижимому велению судьбы, играли на ситаре.

Чиба придвинул к себе книгу индийца. Заголовок гласил: “Заговор девственниц”. Почему тогда в резюме речь шла о “Жизни в мире”?

Страшное подозрение: катанзарский друг ошибся! Этот болван облажался с книгой.

В отчаянии Чиба впился глазами в аннотацию на обороте книги. Никаких ситаристов; в ней говорилось о семье из одних женщин, жившей на Андаманских островах.

В этот самый момент Тремальи закончил свой монолог.

Ему хотелось выть от мысли о том, что Дюрандаль, за который было выложено триста пятьдесят евро, поселится у тестя над камином. Саверио Монета купил меч, думая зарубить им сторожа кладбища Ориоло или как минимум использовать его как ритуальное оружие в кровавых обрядах секты.

Машины тащились с черепашьей скоростью. Куцые пальмы, побитые зимними холодами, были обмотаны цветной иллюминацией, отблескивавшей на корпусах выставленных перед автосалонами новеньких “мерседесов” и “ягуаров”.

“Похоже, и правда где-то авария”.

Саверио включил приемник и стал искать канал авторадио. Часть мозга тем временем безостановочно работала над поиском другой операции, которую можно было бы предложить Мердеру и компании.

“Что, если мы прикончим падре Тонино, что заведует приходом в Капранике?”

Снова зазвонил сотовый. “О господи… опять Серена?..” Но на дисплее значилось “НЕИЗВЕСТНЫЙ НОМЕР”. Наверняка старый хрыч, маскирующийся, чтобы достать его.

Эджисто Мастродоменико, отцу Серены, было семьдесят семь, но что до сотовых и компьютеров, он был одержим ими похлеще шестнадцатилетнего подростка. В его кабинете на последнем этаже мебельной фабрики “Тирольские судовые плотники” был собран, на зависть лас-вегасским казино, целый парк подключенных к телекамерам компьютеров. За работой пятнадцати менеджеров по продажам велось постоянное видеонаблюдение, покруче, чем в реалити-шоу. И на Саверио, заведовавшего отделом тирольской мебели, было нацелено аж четыре объектива.

“Нет, сегодня у меня нет сил разговаривать с ним”. Саверио прибавил громкость радиоприемника, пытаясь заглушить телефон.

Мантос ненавидел тестя с такой силой, что у него развился даже спастический колит. Старый Мастродоменико использовал любой повод, чтобы унизить его, заставить чувствовать себя жалким бездарем, дармоедом, все еще работающим на фабрике только благодаря тому, что женат на его дочери. Он оскорблял зятя не только в присутствии коллег, но даже на глазах у клиентов. Однажды, в сезон весенних скидок, старик обозвал его кретином в микрофон на всю фабрику. Утешало только то, что рано или поздно старый хрыч подохнет. Тогда все изменится. Серена единственная дочь, так что он станет директором фабрики. Хотя в последнее время у него зародилось подозрение, что старик не может умереть. Чего с ним только не приключалось. Ему удалили селезенку. Вырезали атерому в ухе, он тогда чуть не оглох. Один глаз почти полностью покрыт катарактой. В возрасте семидесяти четырех лет на скорости двести километров в час он врезался на своем “мерседесе” в фуру, заливавшую бак на автозаправке “Аджип”. Три недели он пролежал в коме, а проснулся еще более охреневшим, чем раньше. Потом у него нашли рак желудка, но из-за преклонного возраста опухоль не росла. И, словно всего этого было мало, на крестинах близнецов он упал с церковной лестницы и сломал шейку бедра. Теперь он жил в инвалидном кресле, и не кому иному, как Саверио, приходилось привозить его по утрам на работу и отвозить по вечерам домой.

Сотовый продолжал трезвонить и вибрировать рядом с рычагом передач.

– Пошел ты! – рявкнул Саверио, но засевшее в хромосомах проклятое чувство вины все же заставило ответить: – Папа?

– Мантос.

Это не был голос старика. К тому же тот не мог знать его сатанистского имени.

– Кто это?

– Куртц Минетти.

При имени верховного жреца Сынов Апокалипсиса Саверио Монета на мгновение прикрыл веки, левой рукой впился в баранку, а правой сжал телефон, но трубка скользнула у него меж пальцев, как мокрое мыло, упав куда-то в ноги. Нагибаясь за ней, он отпустил сцепление, мотор чихнул и заглох. Сзади загудели машины, и Саверио прокричал себе в ноги:

– Минутку… Я за рулем. Сейчас припаркуюсь.

Мотоциклист на трехколесном мегаскутере постучал в окошко:

– Ну ты урод!

Наконец Саверио нащупал сотовый, завел машину и перестроился в правый ряд.

Что хотел от него Куртц Минетти?

Как только Тремальи закончил выступление, партер ожил, оторвал спины от кресел, стал разминать затекшие ноги, понимающе хлопать друг друга по плечу в знак того, что трудное испытание с честью выдержано. У Фабрицио Чибы проснулась было надежда, что на этом все и закончится, что профессор исчерпал время, отведенное для презентации.

Тремальи взглянул на Соуни, рассчитывая, что тот выскажется в ответ, но индиец улыбнулся и очередной раз кивнул ему головой. Тогда он сделал передачу Фабрицио:

– Полагаю, теперь ваш черед.

– Спасибо. – Молодой писатель размял шею. – Я буду краток. – И обернулся к публике: – Вижу, вы слегка утомились. А за стеной, если не ошибаюсь, вас ждет отличный фуршет. – Произнося эти слова, он уже мысленно проклинал себя. Публично оскорбить Тремальи! Однако в глазах партера сверкнула искорка одобрения, подтверждавшая его правоту.

Фабрицио лихорадочно искал зачин, какую угодно чепуху, от которой можно плясать.

– Кхе-кхе… – кашлянул он, прочищая горло. Постучал пальцем по микрофону. Налил себе стакан воды и смочил губы. Ноль. Его разум был погасшим экраном. Пустой шкатулкой. Холодной беззвездной вселенной. Пустой банкой от икры. Эти люди съехались сюда со всех концов города, не побоявшись пробок, промучившись в поисках стоянки, взяв полдня за свой счет, – все ради него. А ему, черт возьми, нечего сказать. Фабрицио посмотрел на своих слушателей. Слушателей, которые готовы были ловить каждое его слово. Которые спрашивали себя, чего же он медлит.