Дина Рубина - «…Их бин нервосо!» (сборник)

Идет передача «Корни». На этот раз она посвящена истории общины литовских евреев. Иных других евреев просят не беспокоиться. Причем, ведущая подчеркивает это несколько раз, знает – с кем дело имеет. Вновь и вновь она внятно повторяет, что следом за этой передачей будет цикл других, посвященных истории всех – всех остальных общин. Сегодня же – будьте внимательны! – мы просим откликаться только представителей литовской общины.

Затем – включается открытый эфир. И через мгновение в легком треске и шуршании возникает оглушительное «Здрасть!».

– Ну, вот и первый наш слушатель. Представьтесь пожалуйста.

– Я – Штайман Борис, родился и вырос в Житомире.

– Минуточку, ведь вы слышали, что в открытый эфир сегодня приглашаются только представители литовской общины. Об истории украинских евреев у нас будет следующая передача.

– Нэхай следующая, я только хотел заявить, что…

Взломщика немедленно удаляют из эфира. А тем временем к нам уже ломится следующий радиослушатель. Кажется, что на фоне сухого потрескивания слышны звуки рукопашной.

Напористый, с характерным придыханием женский голос: – Да!

– Представьтесь, пожалуйста, – приглашает ведущая.

– Меня зовут Фира!! Меня многие знают – Фира Хабалкина! Если слышите меня – отзовитесь, дорохие мои соученики – Веня Рохман, Нюмик Костюковский, Роза Дорошевич, Буся…

– Постойте-постойте, вы из Литвы?

– Нет, я из Кременчуга!

– Но Кременчуг – это на Украине, а сегодня мы, как вы слышали…

– Правильно! Но моя мама была таки из Литвы!

– Ах, вот как! – в голосе ведущей слышно некоторое облегчение. Наконец-то среди этого жестковыйного стада радиослушателей отыскалась нужная овца. – Так расскажите же нам о вашей маме. Итак, она была родом из Литвы и, вероятно, много рассказывала вам…

– Да, мама много рассказывала!

– О чем же вам говорила ваша мама из Литвы?

– Мама говорила нам! Она всегда нам говорила, что мы, литовские евреи, в тыщу раз лучше этих проходимцев – украинских евреев!..

И так далее, и так далее, и тому подобное, и несть им числа…

Но о русском радио я уже писала. Их миллион – этих забавных оговорок, кошмарных ляпов и словесных перлов… Легкий хлеб юмориста. Долго на этом не протянешь, да и скучно…

Что касается уличных сценок…

Конечно, это кладезь для кинематографиста, режиссера, актера. Гений Феллини мог так расцвести только в густом средиземноморском вареве, в вязкой левантийской протоплазме.

Не могу отделаться от ощущения, что проживая день за днем эту здешнюю жизнь, я участвую в неких мизансценах, или наблюдаю некие мизансцены, которые играючи придумывает Главный Режиссер. Этот крошечный пятачок земли – его любимая сцена, центральная, так сказать, хоть и не самая большая игровая площадка. Иногда возникает весьма кощунственная уверенность, что Ему равно забавно ставить комедии, мелодрамы, триллеры или трагедии. А уж чувства юмора Ему не занимать.

Спешу по делам, срезаю угол через площадь Сиона. Там гремит рок, значит хиппи беснуются. Вижу: да, пляшет всякая шушера, наркота, веселые ребята… и вдруг среди них – молодой хасид, в полосатом халате сатмарского двора, в белой вязаной шапочке, какую носят представители старинных иерусалимских родов, скачет, выбрасывая из под халата длинные ноги в штиблетах, схватив себя за пейсы, словно собираясь скакать через них, как через веревку, пляшет самозабвенно, закрыв глаза, под ритмичное уханье рока… – отчаянно, насмерть пляшет!

Что касается всей этой лохматой, никем неучтенной, никому неподотчетной публики – здесь ей раздолье. Тепло, безопасно…

Недавно в пустыне Негев происходила у них какая-то большая праздничная тусовка, деньги на которую отстегивают бывшие хиппи, а ныне преуспевающие бизнесмены со всех стран мира…

Один мой приятель, журналист, побывавший на этом необычном фестивале, рассказывал, что обстановка там приятная, непринужденная. Среди расставленных повсюду палаток чудные разные фигуры танцуют и поют…Спиртное категорически запрещено. Только марихуана.

«Сейчас среди хиппи моден иудаизм, – рассказывал мой приятель, – одного мы встретили: голый, с длинными пейсами, в талесе. Поскольку, согласно заповедям иудаизма, срам следует прикрывать, его мужские причиндалы были густо посыпаны пеплом.

Многие из них бродят в длинных хитонах, в серых рубищах – считают, что в таких одеждах Моисей выводил евреев из Египта… Мы приехали на машине и сначала немного заблудились среди палаток. Тормознули около седого хиппи, мочащегося веером, спросили. Он объяснил как доехать, не переставая мочиться».

Среди всей этой братии встречаются и просто приблудные гости Святой земли, например, художник Зураб, пришедший сюда пешком из Тбилиси. Он пришел в Иерусалим и жил здесь несколько месяцев, ночевал у кого придется, наутро тихо уходил, оставив записку: «Я вас лублу свечной лубову».

Но и все эти уличные зарисовки, самые что ни на есть живописные, все уличные карнавальные сценки, чередой сменяющие друг друга – тоже приедаются. И все пытаешься ухватить – ну если не Бога за бороду, то хотя бы ниточку сюжета, невидимый стерженек высшего смысла, на который Верховный Сценарист нанизывает все эти бесконечные грустно-веселые, трагикомические картинки, все эти разные-разные лица, все эти судьбы – и, среди прочих, и твое лицо, и твою судьбу…

Натания – один из самых «русских» городов Израиля.

Меня пригласили в гости друзья, живущие в сельскохозяйственном поселении под Натанией. Договорились, что встретят меня на «тахане мерказит» – центральной автобусной станции. Я не рассчитала время и приехала в Натанию на целых два часа раньше. Вышла из автобуса, отыскала место условленной встречи и так простояла два часа, привалясь спиной к закрытому окошку будки «Информация». И все эти два часа передо мной протекала деятельная и своеобразная жизнь «таханы мерказит».

У входа в туалет на низком пластиковом табурете сидел слепой с аккордеоном.

Залихватской веселой тоской неслось над автобусной станцией: «У че-ерно-го моря!».

Справа от меня – к действующему окошку «Информации», где сидел русскоговорящий служащий, подходили один за другим только русскоговорящие пассажиры.

Слева – на венском стуле сидел пожилой человек в шапке-ушанке, в драных джинсах и кричал: «Телекарт! Телекарт!».

Вокруг бродил уборщик с совком на длинной ручке и с таким же веником. Лениво кружа по тротуару, он сметал в совок окурки, крышечки от пивных бутылок. Я видела, как постепенно он приближается к оброненному кем-то шекелю и подумала: если не заметит, я подберу. Он подошел и стал сосредоточенно сметать шекель в совок. Тот не поддавался, так он носком ботинка поддел монету, смел в совок и опрокинул его в мусорный бак на тачке. Я молча смотрела на его действия.