Дина Рубина - Гладь озера в пасмурной мгле (сборник)

– Не знаю. Таланта нет, – негромко ответила Нина, все еще держа свою ладонь на руке старухи.

– Бросьте, это у вас не таланта, а сюжета нет. Нет у вас сюжета собственной жизни, вы вяло живете, понемножечку, по глоточку. Все вы испуганы прошлым, хотя и не попали под его гусеницы... Вот вы, рождения каких-нибудь пятидесятых, трагедий мировых не знали, а как задавлены, как ущербны! И жизнь ваша тесна, как малогабаритная квартира... А я... я несу в груди три войны, погромы, тридцатилетие инквизиции усатого – это целое кладбище близких... И я не испугана прошлым... Нет, не испугана... Я люблю все страдания своей жизни... Да... Ваша литература... Я читала, мне Сева совал с восторгами... Свободы нет, голубчик, нет пространств... Пепельницу какую-нибудь опишете так, что Бунин от зависти в гробу перевернется, а страсти нет. А искусство – это страсть. Это любовь. Это вечное небо... А вы за пепельницей неба не видите...

– Какая пепельница? И кто – мы? – раздраженно спросила Нина.

– Дух не взмывает, тесно... – словно не слыша, продолжала Анна Борисовна медленно, с тяжелой одышкой. – Жизнь ваша не увлекательна, нет сюжета... Голубчик, а что б вам взаймы не взять сюжет чужой жизни, а? Нет, правда. Вот вам готовый сюжет: действие завязывается в конце прошлого века, в Петербурге. Студент университета, дворянин, русский мальчик, воспитанный на законе Божьем, на религиозных праздниках (тут... недурно дать... кусок детства, знаете – Сочельник, окна в морозных лапах, Пасха, блины на Масленицу – впрочем, нет, вы не знаете), русский мальчик, студент университета... случайно попадает на концерт приезжей индийской танцовщицы Ананды Майя. Какой-то любитель фольклора... всучил ему билет... Итак, он попадает на концерт, видит на сцене... смуглое гибкое чудо и влюбляется до безумия. Ищет встречи, трижды в день посылает корзины цветов, наконец добивается ее внимания. Словом, они полюбили друг друга.

А ее отец – крупная фигура в одном из центров буддийской религии, тут уточнить, может быть, – настоятель монастыря. Студент мчится в Индию просить руки... возлюбленной, а папаша ему... условие: отдам дочь, если ты перейдешь в нашу веру. Тот – что вы думаете – готов! Готов, ибо влюблен вусмерть. Но в их религию перейти не простой фокус. Иноверец, желающий принять буддизм, должен написать какой-то научно-религиозный трактат. Студент согласен! Бросает все: Россию, университет, близких – и во имя любви садится за писание трактата. Тема: «Переселение душ»... Впрочем, это я сейчас придумала. А вы что-нибудь другое соврите.

В процессе работы студент так увлекается, так воодушевляется... так проникается мудростью и высотой духа буддийской веры, так с головой погружается во всю эту штуку, что пишет не один, а несколько трактатов... Наконец представляет свою работу на суд столпов религии. Те в восторге, отец дает согласие на свадьбу, влюбленные счастливы, – идиллия, благоухание лотосов и прочая чушь... За неделю до свадьбы Ананда Майя заболевает крупозным воспалением легких и умирает.

...Обезумевшему от горя студенту ничего не остается, как возвратиться в Россию. Отец Ананды Майя умоляет остаться, обещает... славу и высокое положение, но тот непреклонен: я покинул Россию ради Ананды Майя. Сейчас, когда ее нет в живых, я должен вернуться. Могу дать обет безбрачия. Нет, отвечает ее отец. Ты должен жениться, должен жениться и родить детей...

Потерявший вкус к жизни, к любви... герой едет в глубинку Сибири и... выбирает самую неказистую и несчастную старую деву по имени Иликанида Арефьевна. Женится на ней и всю жизнь нежен и предупредителен с этой каракатицей. К старости она несколько облагородилась рядом с ним. Но это неважно.

У них родилось четверо детей... Троим придумайте какую-нибудь судьбу, дело ваше. А старший... Старший сын, художник левого толка, очень талантливый человек, исчез в тридцать восьмом году... Сгинул за кожаными спинами... За ним пришли ночью... Больше я его не видела... Это был Сашин отец, отец моей дочери... Странно, что – его, а не меня. У меня-то и в те времена язык болтался без привязи. А он всегда был так осторожен, слова лишнего не скажет... Да... Очевидно, как более талантливый человек, он был опаснее меня. Талантливые всегда чрезвычайно опасны в обществе кожаных спин... Потом долго тягали домработницу Олю-ню, выясняли – не упоминают ли хозяева иностранных имен в разговорах. Олюня честно призналась – упоминают: «Мане... Де-ха... да ще трэтий с ими – Ван Хох!..»

Душно... Откройте форточку, Нина, вот тем шестом, в углу... Спасибо...

Анна Борисовна бормотала, прикрыв глаза, в полусне:

– Итак, буддист, студент, влюбленный, да... Он долго прожил, всю жизнь поддерживал связь с тем монастырем и исповедовал буддийскую веру... Кажется, в сон... клонит... По поводу веры – тут забавная штука... Наш здешний форматор Ленька... болван отпетый, но хороший человек... Формует – никогда не знает, кого формует, ему неинтересно. Прекрасный форматор... Им дано умножить произведение, понимаете? Сопричастность... Набрасывают на скульптуру... сбивают молотком, стамесками... кусковая форма... разделяют на части...

Она умолкла и спустя минуту стала дышать ровнее. Нина обернулась – в дверях стоял Петя, одетый, в шапке, и, должно быть, давно уже стоял.

– Петя, что это было? – шепотом спросила она.

– Понятия не имею, – ответил он тихо. – Впервые эту историю слышу.

– Может быть, она бредит?

– Анна Борисовна никогда не бредит, – строго сказал Петя.

Вначале, возвращаясь домой, она дважды шлепала ладонью по кнопке звонка коротко и требовательно: открывай! Позже уговорились отворять дверь своим ключом – не отвлекать друг друга от работы. Нина бесшумно вставила ключ в замочную лунку, повернула и вошла в коридор.

Матвей сидел в кресле, зябко кутаясь в Нинину шаль, и задумчиво рассматривал раскрытые на столе альбомы.

Нина молча сняла перчатки, устало принялась разматывать шарф, легкими хомутами ложившийся на плечи.

– Ну, милый, устала? – спросил Матвей, не отрывая взгляда от репродукций.

– Матвей, – строго и тихо сказала Нина. – Знаешь, он святой.

– Кто? – рассеянно спросил тот.

– Петр...

– Апостол? – так же рассеянно пробормотал Матвей.

– Какой апостол? – раздраженно воскликнула она, держа правый снятый сапог. – Я говорю о Пете!

– А... Милый, подойди-ка сюда...

И когда Нина встала рядом, он, не поднимаясь, обнял ее за талию и спросил, кивая на репродукции:

– Какая тебе больше нравится?

– Никакая, – тихо, враждебно проговорила Нина. – Я устала и есть хочу.

Она поплелась на кухню, и минут пять там звякали тарелки, хлопала дверца холодильника, дышал закипающий чайник.

Матвей посидел еще, переводя неторопливый взгляд с автопортрета Курбэ на предполагаемый автопортрет Эль Греко, потом поднялся и пошел на кухню. Нина сидела спиною к нему и на шаги не обернулась. Матвей сел напротив и увидел, что она пристально, изучающе смотрит на курящийся парок горячего чая над чашкой.