Татьяна Догилева - Жизнь и приключения Светы Хохряковой

Слезы беззвучно лились из моих глаз, я прятала лицо в маленьких ладонях Антона.

– Поплачь, но недолго, – ласково сказал Антон, – побереги свои чудесные глазки. Ты многое пережила, но еще больше тебе предстоит пережить. У тебя будет трудная судьба; у таких, как ты, не бывает простой. Будут минуты, когда тебе не захочется жить. Помни – только Господь Бог волен решать, сколько тебе жить и когда тебе умереть. – Он вдруг хохотнул. – Меня всегда потрясала твоя способность самосохраняться. Природа заложила в тебя живучесть кошки. Я на нее надеюсь. И запомни еще – в жизни бывают кризисные ситуации, когда кажется, весь мир от тебя отвернулся, – знай, есть люди, которые всегда будут на твоей стороне, что бы ты ни натворила. И сейчас мы будем говорить с этими людьми. Принеси мне телефон.

Он долго набирал какие-то цифры, а когда соединили, радостно закричал:

– Алё!

Там, видимо, тоже обрадовались и так кричали, что мне было слышно. Антон весело что-то объяснял собеседнице, но та заплакала.

– Мерседес, Мерседес! – успокаивал он собеседницу. И начал строго давать указания.

Он говорил долго, но уловила я только четыре слова: «Забирай меня домой, в Испанию».

Эти слова были из испанской песни, которую я часто ему пела. Там испанец, оказавшийся на чужбине, обращался то к облакам, то к ветру, то к горному орлу и припев: «Забери меня домой, в Испанию!» Красивая такая, печальная песня.

– Вы уезжаете в Испанию? – спросила я.

– Да, умирать надо на Родине, – было мне ответом.

– Нет-нет! В Испании прекрасная медицина, там доктора поставят вас на ноги!

Я так волновалась, что почти кричала. Он ласково улыбнулся и согласился со мной:

– Конечно, поставят.

– И вы вернетесь!

– Конечно, вернусь. А может быть, ты приедешь за мной. Испания – прекрасная страна, тебе там понравится. Веришь, нашей семье принадлежит поместье со старинным замком, все это очень захудаленькое, но впечатление производит. Семья старается держаться вместе и очень гордится своими дворянскими корнями, хотя сами давным-давно простые сельские жители, деревенщина, держат виноградники и собирают урожай вместе с наемными рабочими. Открой нижний шкаф буфета, там лежат несколько бутылок нашего вина. Достань одну и приготовь стол, мы будем дегустировать вино семейства Пинто-Гомес.

Я все исполнила, поставила два хрустальных бокала и приготовилась открыть бутылку штопором, но была остановлена хозяином:

– О нет! Открывать вино – дело мужчины.

Он медленно встал с кровати, подошел к столу и взял бутылку из моих рук; элегантно, одним уверенным движением избавился от пробки, разлил вино по бокалам и предложил мне стул:

– Прошу вас, прекрасная сеньорита. – Сам уселся напротив и поднял бокал: – За вас, моя дорогая Светлана!

Я благодарно кивнула и пригубила вино. В винах я не понимала абсолютно ничего, предпочитала сладенькие сорта, а это, наоборот, отдавало немного горечью, было необычного темно-бордового цвета, который завораживал, если долго на него смотреть.

– Ну, каково? – поинтересовался Антон.

Я не знала, как правильно оценить напиток, и в смущении молча смотрела на Антона.

– Не правда ли, волшебно? – подсказал он.

И я облегченно вздохнула:

– Очень правильное слово – «волшебно».

– Добавим волшебства.

Антон встал и направился к аудиосистеме. Я вскочила помочь ему, но он жестом остановил меня – сиди. Он поставил диск – я сразу узнала Шопена, – зажег две свечи и поставил их на стол, убрав верхний свет. Движения его были не быстрыми, но уверенными. Так, под прекрасную музыку, при свечах, мы молча пили темнобордовое вино, смотрели друг на друга, и каждый вспоминал что-то свое. Никогда в жизни у меня не было такого вечера, и я знала – больше и не будет. Душа моя рыдала, но сама я была спокойна. «Печаль моя светла…» – бились в голове строки великого поэта. Вино закончилось, и я поняла, что пора уходить, встала и сказала:

– Спасибо, дон Антонио, за прекрасный вечер.

Он тоже поднялся, подошел ко мне:

– Счастлив, что не разочаровал вас, сеньорита!

– Это был самый чудесный вечер в моей жизни, – честно призналась я.

В благодарность он поцеловал мне руку, но, поцеловав, руки не выпустил, а я взяла его за другую. Мы стояли, взявшись за руки, и смотрели, смотрели друг на друга, словно не насмотрелись за целый вечер.

– Прощай, – сказал он нежно.

– Прощайте, – сказала я и поцеловала его.

Губы наши лишь слегка соприкоснулись. И, больше не взглянув на него, я спокойно вышла из комнаты.

Домой пришла очень поздно, и именно тогда первый раз увидела Манечку и Ильдара, спавших вместе. Они лежали, обнявшись, на разложенном диване и даже во сне улыбались. Оба такие молодые, такие красивые, просто Ромео и Джульетта. Я вздохнула только – и пошла спать.

Утром я вяло пыталась образумить Маню:

– Ты хоть понимаешь, что делаешь?

– Понимаю, – счастливо и серьезно ответила она, – я люблю!

– Ильдар очень непростой человек, – настаивала я. – Это здесь он так изменился, что даже пугает меня. А вообще-то он…

– Он ангел, он самый лучший на свете, он дарит мне настоящее счастье. Я о таком и мечтать не могла.

– Счастье твое будет недолгим.

– Пусть. Я это знаю. Когда все неприятности кончатся, он вернется в свой мир, там я ему не буду нужна, да и мне тот мир совсем не нужен. Зато я буду знать, что у меня была настоящая любовь. – И вдруг засмеялась: – Что-нибудь от нее да останется!

Тут вошел Ильдар. Они не таясь поцеловались, и Маня начала хлопотать вокруг возлюбленного. Он все время пытался помочь ей, но она не позволяла. Я смотрела на них и чувствовала себя почти старухой. И не верила, что все это может кончиться хорошо.

Я допила чай, собиралась помыть за собой посуду, но Ильдар приветливо остановил:

– Мы все уберем! Иди в театр.

И я пошла.

Через три дня за Антоном приехали сестра и племянница. И переводчица с ними. Сестре на вид было не больше шестидесяти – такая настоящая испанская сеньора – в норковой шубе, но с непокрытой головой. Дочка была ее точной копией, только помоложе. Звали ее Солидад.

Два дня прошли в беготне, в сборах, в последних наставлениях. Напоследок был устроен прощальный ужин в фойе театра. Тетки наши расстарались – и стол был хоть куда. Все говорили, как они любят Антона Хуановича и какой он великий.

У Мерседес глаза блестели, она всех благодарила за брата. Антон сидел с торжественным видом, но иногда подмигивал мне – мол, каково? Надо сказать, что последние денечки он выглядел молодцом, совсем здоровым и веселым. И все театральные наивные люди уверили себя в том, что их художественный руководитель и впрямь отправляется на лечение, а потом вернется. Поэтому прощальный ужин не походил на поминки. В конце даже пели, всё подряд: и из спектакля, и русские народные, и меня заставили по-испански. Мерседес и Солидад были в искреннем восторге, кричали «браво», а меня всю зацеловали. Антон был невероятно доволен и гляделся именинником. Одна я знала, что ему плохо. Сидела рядом на подстраховке и видела, как бьется жилка на лбу, как он прикрывает глаза и иногда ищет и сжимает мою руку. Но он вел себя так, что ни один человек не понял, каково ему на самом деле. Народ подпил хорошо и расходиться не собирался. Но я встала и сказала: