Ольга Славникова - Легкая голова

— Тем, что она моя, сколько раз можно объяснять, — терпеливо проговорил Максим Т. Ермаков. — Наверное, этот ваш Новосельцев был хороший мужик. Если бы он, перед тем как пойти работать в ваш комитет, посоветовался со мной, я бы, может, его отговорил. Но нет, он к вам поперся. А потом еще женился и родил ребенка. И кто ему виноват, я виноват? Я представления не имею, почему он сегодня прыгнул под пулю. Вот честно — даже вообразить не могу. Я не был знаком с Новосельцевым ни единого дня. Но вот я пытаюсь представить своих знакомых, как они, значит, жертвуют собой, — и, вообразите, ни с одним не получается. А я, между прочим, знаю в Москве сотни людей. Умных, креативных, умеющих зарабатывать. И что, все они ненормальные? Неправильные? Если уж вам важна апелляция к народу — то народ вот такой. Такой, как я.

Главный головастик скривился, быстро облизнул пятнистые губы маленьким языком, твердым и белым, как мел.

— Вы не сообщили мне никакой новости, — изрек он презрительно. — Я не питаю иллюзий. За последние пятнадцать лет подобных вам стало большинство. Человек — высшая ценность, а я и есть тот самый человек. Гордый сапиенс в условиях автоматической подачи жизненных благ. Даже если парнюга живет в глубоком Зажопинске, в говне, в нищете, он себя идеального видит таким — менеджером на «тойоте». Который если не должен денег, то и никому ничего не должен. Но позвольте вас заверить, Максим Терентьевич: норма — это не статистика. Даже если нас останется пять процентов, один процент, все равно: нормальны мы, а не вы.

— Долг, патриотизм, любовь к Родине, — иронически прокомментировал Максим Т. Ермаков. — Не понимаю, как это можно переживать внутри себя. Это не частная территория. Государству, конечно, желательно, чтобы я все это испытывал, но мне-то на хрена?

— Да. Поразительные перемены! — воскликнул главный головастик, сжав пальцы в кулак и держа его на весу, словно не зная, куда теперь девать этот обтянутый комок костей. — Еще десять лет назад был понятен хотя бы предмет разговора. Теперь он исчез, испарился. Саша Новосельцев вам сегодня ничего не доказал. Я тоже ничего не могу доказать, могу только свидетельствовать. Любовь к Родине — глубоко личное переживание, избавиться от него рассудочным путем невозможно. Это особенное воодушевление, которое мало спит и много работает. Это остервенелая вера, вопреки положению дел на сегодняшний день. Я, если хотите знать, ненавижу матрешки, балалайки, все эти раскрашенные деревяшки, ненавижу пьяные сопли, а при словах «загадочная русская душа» хватаюсь за пистолет. Но я люблю все, что составляет силу страны. Люблю промышленность, оружие. Люблю честное благоустройство. Радуюсь, когда еду в хорошем вагоне Тверского завода, когда покупаю качественные ботинки, произведенные в Москве. Люблю наши закрытые лаборатории, где мы на полкорпуса опережаем зарубежных разработчиков. Я хочу быть частью силы, а не слабости, и потому люблю силу в себе и в своих соотечественниках. А вы, Максим Терентьевич, и такие, как вы, представляете собой не сапиенсов, а пустое место. Извините за банальность, но у вас нет ничего, что не продается за деньги.

— У меня нет многого, что за деньги как раз продается, и меня это волнует гораздо больше, — парировал Максим Т. Ермаков. — И не надо мне втирать мораль. Обувь я люблю итальянскую, а московские шузы, кто их пошил, пусть сам и носит. Почему, если меня угораздило родиться здесь, я не должен хотеть самого лучшего? Почему мне на голову сажают отечественный автопром, который за сто лет ничего приличного не произвел? Пожалуйста, я готов платить за качество, за вылизанную технологию, за высокую квалификацию производителя. А вы и такие, как вы, заставляют меня оплачивать отсутствие квалификации, безрукость, безмозглость, распиздяйство — и все по мировым ценам, во имя патриотизма. В этом суть нашей жизни здесь. Удивляетесь, почему я не готов пожертвовать жизнью? А я вообще ничем не готов жертвовать — ни часом личного времени, ни единым рублем.

— Как насчет качества шоколада, который вы изволите рекламировать? — язвительно улыбнулся государственный урод, обнажая сложную стоматологическую конструкцию, не то железную, не то золотую.

— Я не произвожу шоколад, — с отвращением ответил Максим Т. Ермаков. — Я произвожу рекламу. Это другой продукт. Мой креатив, может, не относится к мировым шедеврам, но он вполне на европейском уровне. Я знаю, что сказать и показать, чтобы людям было вкусно употреблять эту гадость внутрь. А в целом за базар я не отвечаю, что бы вы по этому поводу ни думали. И не взваливайте на меня глобальную ответственность. Вы вон много взяли на себя, патриоты, блин. А отдельный человек для вас — тьфу, блоха. Маринке жизнь сломали и глазом не моргнули. Зато в церковь начали ходить, укрепили свои моральные права. По-моему, ваши сенсоры людей по одному вообще не регистрируют. Каким должно быть человеческое скопление, чтобы у вас зашевелилось чувство долга? Начиная от сотни? От тысячи? Так вы и тысячами людишек расходовали, о чем свидетельствует славная история вашего ведомства. И не вывешивайте мне под нос ваш праведный крест, лучше прикройте колье, курточку вон застегните, приличнее будет смотреться.

Медленно, с болезненной гримасой, главный головастик потянул пластмассовую молнию, застегнул трикотажный ворот до самого скошенного подбородка, похожего на чищенную картофелину, у которой ножом срезали подгнившую часть.

— Значит, сегодняшний случай вас ничему не научил, — подвел головастик жесткий итог.

— А мне-то чему учиться? — хохотнул Максим Т. Ермаков. — Сами делайте выводы насчет ваших сраных сценариев. Раскочегарили народный гнев, теперь суетитесь, бдите, охраняйте меня.

Государственный урод снова стиснул мерзлый кулак, повертел им так и этак, словно хотел куснуть, но не знал, с какой стороны. Вместо этого он раздраженно махнул застоявшимся медикам, и те, двигаясь вперевалку, будто тяжелые утки, снова подступили с носилками к распростертому на асфальте социальному прогнозисту. Когда его поднимали, голова убитого неестественно мотнулась, и Максим Т. Ермаков увидал запекшееся черное пулевое отверстие, похожее на след погашенной, с силой ввинченной в висок папиросы. Вслед лейтенанту, уплывающему в недра «скорой помощи» в виде аккуратного длинного пакета, раздалось бешеное тявканье: был час, когда дворовые собачники выгуливали своих пожилых красноглазых шавок, и теперь вся свора рвала поводки, включая седую, приволакивающую по-тюленьи свое жирное тельце, таксу старухи Калязиной — в то время как сама, влекомая вперед, старуха Калязина хваталась за ужасную желтую соломенную шляпу и приседала на дряблых ногах.