Ольга Славникова - Легкая голова

«На ком же мне жениться? — подумал Максим Т. Ермаков, затягиваясь сладковатым, с примесью потустороннего, табачным дымом. — На Маринке? Она в тюрьме, и на ней не дай бог. На Саше? Хорошая девушка, и на фиг ей ее монастырь. Только командовать будет мной и соседушке Шутову жаловаться на меня, чуть чего. Или на Маленькой Люсе?» При одной только мысли о Люсиных слабеньких грудках у Максима Т. Ермакова зашевелилось в штанах. «Там ребенок, больной ребенок», — напомнил он себе. Тут же, впрочем, приплыла откуда-то здравая мысль, что к тому моменту, когда придется принимать решение, ребенок, скорей всего, уже умрет.

Тем временем за спиной у деды Валеры послышались мокрые грубые звуки. Товарищ Румянцева рыдала с надсадой, наискось вытирая лицо руками, по локоть в слезах. Она по-прежнему словно бы толкала стену, покрытую ее мокрыми отпечатками, сизыми на белой известке; казалось, ее отчаяние способно сдвинуть и коридор, и всю стахановскую квартиру, и гору вроде Монблана — только неспособно помочь ей самой.

— Вот женщины, видишь как, — сокрушенно проговорил деда Валера, поднимая свою шаткую костяную конструкцию из кресла.

Твердеющей с каждым шагом походкой (палка, на которую он опирался, превратилась по дороге в тень от торшера) деда Валера вернулся в свое время и в свою квартиру. Движением, какое Максим Т. Ермаков не мог у него предполагать и вряд ли смог бы когда-нибудь повторить, знатный стахановец дотронулся до растрепанных, вздыбленных волос товарища Румянцевой. С силой оттолкнувшись от заляпанной стены, женщина вцепилась в мужа. Глядя, как они стоят, обнявшись, такие молодые, но похожие вместе на узловатый, причудливый ствол старого дерева, Максим Т. Ермаков вдруг ощутил себя на этом дереве светлым зеленым листом, прозрачным в солнечных лучах.

«На Люсе женюсь, — решил он, растроганно глядя на деда и бабку, слившихся в одно. — Чего это я, в конце концов, должен себе отказывать. Хочу ее, и все, и я не виноват. У нее и глаза вроде такие же, как у товарища Румянцевой, если без черных очков. Ишь, как держатся друг за друга, дед сейчас, наверное, и не осознает, что я на них смотрю».

И только Максим Т. Ермаков успел это подумать, как деда Валера резко обернулся к нему, вздернув небритый подбородок над бабкиной макушкой, и крикнул голосом, похожим на карканье сразу целой стаи потревоженных ворон:

— Максимка, у тебя в постели пистолет!

В бреду не было времени, а может, оно ходило по кругу, как все на свете часы, и Максим Т. Ермаков не смог бы впоследствии сказать, прожил он тот или иной эпизод один раз, два раза или многократно. Деда Валера появлялся то тридцатилетним вихрастым малым с папиросой на нижней губе, то стариком в соленой щетине и в артрите, с морщинистыми суставами, разросшимися на его скелете, как древесные грибы; иногда — тем, что лежало сейчас на прокаленном до серебряного блеска, тихо звеневшем старыми венками кладбище города-городка, под сверкавшей, как тусклое зеркало, могильной плитой. Это нечто было вовсе не страшным, скорее трогательным, оно ходило нетвердо, как ребенок, который только учится делать шаги, и очень старалось не сорить собой в кресло и на пол. Благодаря общению с этим третьим вариантом Максим Т. Ермаков наглядно убедился, что в черепе всякого человеческого существа помещается космос.

Но вот пришло прекрасное утро, когда Максим Т. Ермаков проснулся очищенный от болезни, в ясном сознании, хотя и слабый, как кисель. Он представления не имел, сколько времени так провалялся; Просто-Наташин железный будильник, предъявлявший, точно под лупой, выпуклые десять часов пятнадцать минут, показался ему какойто марсианской машинкой. Мутно-серебряный солнечный свет, шедший из немытого окна, был уже совершенно осенний; пока Максим Т. Ермаков пытался сесть в постели, пара голубей, скрежеща когтями по железу, опустилась снаружи на оконный карниз, и сами птицы были почти не видны, зато совершенно отчетливо синели их глубокие тени на стекле, распускавшие то одно, то другое многопалое крыло.

В складках одеяла чувствовался посторонний предмет. Максим Т. Ермаков опасливо пошарил и наткнулся рукой на что-то удивительно знакомое, комфортабельно улегшееся в руку. Новенький макаров, теплый со сна, воззрился глупой черной дыркой прямо ему в лицо. «Максимка, у тебя в постели пистолет», — произнесло пространство голосом деды Валеры, и Максим Т. Ермаков, заозиравшись, немедленно обнаружил на стенах штопку, плохо сросшиеся каракули.

Вот, значит, что с такой заботой и нежностью подкладывали в постель к больному. Оглядевшись и принюхавшись, Максим Т. Ермаков догадался, что в квартире полно социальных прогнозистов. Воздух в комнате был зябкий и рыхлый, наполовину уличный; так бывает, когда посторонние люди то и дело входят и выходят — например, во время похорон. Кроме того, из кухни явственно тянуло чадом, подгоревшей пищей, и оттуда доносились сочные мужские голоса, что-то оживленно обсуждавшие. «Выгоню всех на хрен», — пообещал себе Максим Т. Ермаков, стягивая со стула свой ветхий, весь в заусенцах и катышках, плюшевый халат.

На удивление, халат не только сошелся, но и запахнулся. Коридор, куда вынесло слабого Максима Т. Ермакова, был завешан чужой одеждой и заставлен мужской дешевой обувью, вонявшей пластиком. Плохо протертое зеркало, в которое Максим Т. Ермаков по привычке заглянул, показало ему исхудалую физиономию, похожую на пустую рукавицу. Потирая на подбородке шерстяную щетину, Максим Т. Ермаков поплыл по направлению к кухне. Там, за Просто-Наташиным неопрятно заставленным столом, сидели социальные прогнозисты, всего пять или шесть человек. Это были те самые, полные разболтанной мути, фигуры, что выдворяли деда Валеру из квартиры. Один был врач — или тот, кого Максим Т. Ермаков в бреду принимал за врача. Теперь этот сероватый блондин являл себя реально и подробно: его широкое лицо было белое и влажное, а морщины — красные, точно простеганные ниткой, смоченной в крови. Максим Т. Ермаков подумал было, что продолжаются его бредовые капиллярные видения. Однако предполагаемый врач, ничуть не изменившись, приподнялся на табурете и сердито спросил:

— Вам кто разрешил вставать с постели, больной?

Теперь и другие, сидевшие за столом, повернулись к Максиму Т. Ермакову. Они вполне соответствовали стандартам своего серьезного ведомства: мускулистые, компактные, с полированными желваками, очень дешево и дурно одетые в какие-то блеклые свитерки; у одного, в виде особой вольности, волосы были гладко зачесаны и зализаны стайлингом, отчего голова казалась покрашенной при помощи малярной кисти в коричневый цвет.

— А вам, интересно, кто разрешил сидеть и жрать у меня на кухне? — с вызовом спросил Максим Т. Ермаков, придерживаясь от слабости за дверной косяк.